такие, как она, уходят потом в народ, в революцию...
— Так уж всегда и уходят? — позволил себе чуть усомниться Михаил Антонович, пытаясь хоть как-то разговорить их, но они не ввязывались ни в какие обсуждения, помнили, что не одни в классе.
Тогда, не выдержав, Михаил Антонович вызвал Игоря Павловского. Пусть хоть он их расшевелит немного своим вечным несогласием.
— Расскажите-ка нам о Пете Трофимове...
Покосившись на заднюю парту, Павловский несколько секунд решал, как же ему отвечать сегодня: как обычно, задираясь, споря, чтоб быть всему классу интересным, или как по учебнику положено? Все же это не только его к доске вызвали, а получается, что и Михаила Антоновича, и как бы тут не подвести его ненароком.
Никогда, пожалуй, сколько Михаил Антонович знал его, Игорь не отвечал так бесцветно: ничего же ведь своего, ни одной мысли! А материал между тем знает, к тому же память у него отличная, он вот и несколько цитат наизусть привел, но это, в общем, не меняет дела — до того все уныло-бесспорно. Неужели он... Ну да! Он, видите ли, обо мне печется... Это трогательно, конечно, и... как-то нечестно, не по совести.
— Все правильно, — подытожил Михаил Антонович. — Точно как в учебнике. Но — не более... — он обвел взглядом класс. — Никто не хочет дополнить?
Скучные они сидели, какие-то осоловелые, с непривычно для него тупым, отсутствующим выражением на лицах, покорно терпеливые, угасшие... Ему и самому все время зевать хотелось.
«Бедные, — подумал он, — а им-то каково столько высидеть?..»
Михаил Антонович укоризненно посмотрел на Павловского: что же ты? а я надеялся на тебя...
Игорь покраснел и ответил совсем отчаянным взглядом: понимает ли Михаил Антонович, в какое безвыходное положение ставит его, на что толкает?! Что ж ему делать после этого?
— Значит, никаких иных мнений по поводу Пети Трофимова нет? — с сожалением спросил Михаил Антонович.
— Вообще-то у меня у самого — другое мнение, — сказал Игорь.
Тут в пору было рассмеяться, но в классе стояла напряженная тишина, и лишь после того, как Михаил Антонович, весело улыбнувшись, спросил: «Значит, начнем сначала?» — ребята оживились, задвигались, он увидел, наконец, интерес на их лицах.
— Мне бы книжку взять... — проговорил Игорь, указывая на свою парту.
— Правильно, — одобрил Михаил Антонович. — Доказывать надо текстом. Вот вам пьеса...
— Но... у меня там свои тексты, — смущенно улыбнулся Павловский. — Можно?
Михаил Антонович кивнул и, предвкушая неожиданность, откинулся на спинку стула, поглядывая довольно на класс поверх очков.
Книгу он узнал сразу — по формату, по толщине, по цвету обложки, — и понял, что же за этим должно последовать, какая цитата. Честно сказать, в его намерения все же не входило сейчас такое крайнее мнение, вызванное временем и обстоятельствами тех лет, но, кто знает, может, для настоящей дискуссии как раз это и подходило?
— Максим Горький в воспоминаниях о Чехове пишет... — торжественно начал Игорь, вернувшись к доске: — «Многие из них красиво мечтают о том, как хороша будет жизнь через двести лет...» — это он о чеховских героях, — пояснил Павловский, — «...и никому не приходит в голову простой вопрос: да кто же сделает ее хорошей, если мы будем только мечтать?» Вот... — Словно бы не решаясь что-то еще зачитать, он покосился на Михаила Антоновича и умолк.
— А чуть повыше? — улыбнулся Михаил Антонович. — Там, где о Пете Трофимове.
Игорь с сомнением смотрел на него, и Михаил Антонович, не выдержав, рассмеялся.
— Павловский!.. — укоризненно сказал он. — Решительнее! Прочь сомненья!..
Игорь кивнул и, набравшись духа, четко прочитал в наступившей какой-то особенной тишине: «Дрянненький студент Трофимов красно говорит о необходимости работать и — бездельничает, от скуки развлекаясь глупым издевательством над Варей, работающей не покладая рук для благополучия бездельников...»
— Вот это да!.. — услышал Михаил Антонович.
— А что вас тут смущает? — спросил он.
— Ну как же... — растерянно сказал кто-то с места. — А мы говорим, что Петя Трофимов... новая жизнь... новые люди...
— И правильно говорим! — чуть сердито сказал Михаил Антонович. — Я вас не понимаю: почему надо отказываться от этого? И что вообще за робость такая перед острыми вопросами?
— Ну... все-таки сам Горький...
— Вот мы сейчас с вами постараемся и Чехова понять, и Горького... И Петю Трофимова. Никто же вас не призывает к тому, чтобы этот образ воспринимать лишь в восторженных, патетических тонах... Павловский, а что ж это я за вас?
— Ну, у Чехова есть объяснение, почему он многое не мог досказать в образе Пети Трофимова. Цензурные условия не позволяли не то что показывать, но и говорить вслух о том, что Трофимов то и дело в ссылках, потому и «вечный студент», и дел его мы не видим... Но все равно, Михаил Антонович... Какой-то очень уж он, Трофимов, дистиллированный. И все время как будто...
— Стихами говорит, — подсказали ему.
— Вот именно, — согласился Павловский. — Декламирует. И потом... эта сцена с калошами в последнем акте...
— А что там, с калошами? — невинно спросил Михаил Антонович, словно бы не сумев вспомнить.
— Ну, как же! — подсказали ему. — У всех горе, все рушится, остались без пристанища, а Трофимов упорно об одном: куда это подевались мои калоши?
— Да как вы не понимаете?! — воскликнула Инна. — Тут-то он как раз и живой, тут все по-человечески понятно!
— Понятно! — с иронией возразили ей. — В светлую жизнь собирается, а у самого самые грязные калоши из всех!
— Какой же он живой, Трофимов? — вмешалась красавица Наташа, обернувшись к Инне. — Если он говорит Раневской, что они с Аней выше любви! Представляете?!
— Так кому говорит? — сказал Павловский. — Аниной матери! Я бы в таком случае, может, тоже...
— Лапшу, бы ей навешивал, — поддержал кто-то. — Чтоб не подозревала...
— Вот именно! — согласился Игорь. — А на самом-то деле у него с Аней... Чувствуется же, как она к каждому его слову прислушивается, как смотрит на него...
