— Было как-то...
— До жены еще?
— Ну, разумеется! Теперь бы уже вряд ли, все-таки не мальчишка.
— Один вот тоже, как ты, зарекался, — сказал Букреев.
— Кто-нибудь из наших?
— Да нет, на востоке плавает. Приятель...
— И это у него серьезно? — спросил Ковалев.
— Серьезно, — кивнул Букреев. — Хоть и сказано во всех его аттестациях, что морально устойчив.
Ковалев замялся, подыскивая слова.
— Они что же... видятся?
— Деликатный ты человек, — усмехнулся Букреев. — Нет, Максим Петрович, в этом плане у них все по-пионерски. Никакого бытового разложения, одно только моральное...
Ковалев удивился, как близко Букреев принимает все это, искоса взглянул на него, но тут же поспешно отвел глаза.
— Говорят, в чужую жену черт всегда ложку меда кладет, — осторожно сказал Ковалев. — И умная, кажется, и красивая, и понимает, как никто другой... А пройдет какое-то время...
— Про черта — это, конечно, мудрая поговорка, — согласился Букреев. — Жаль, приятель о ней не знает: сразу бы полегчало.
— Что же теперь? — спросил Ковалев.
— Что!.. Если б в торпедную атаку выходить — знал бы. Или вот место корабля определить... Чего уж проще: широта, долгота — и все тебе измерения.
— Да, — согласился Ковалев. — Если на плоскости. На уровне моря.
— А тебе обязательно еще и глубину подавай? — невесело усмехнулся Букреев. — Чтобы все три измерения были? Но ведь, бывает, и в двух живут.
— Живут. — Ковалев пожал плечами. — Да не всем, наверно, уложиться. Так ведь?
«Вроде бы так», — подумал Букреев.
Но и так — что бы с ним уже когда-нибудь ни случалось, что бы ни происходило в жизни — он знал теперь и всегда уже будет знать, что есть где-то, пусть и не рядом, родная душа, которая должна — должна же! — чувствовать каждую его плохую и каждую хорошую минуту, которая всегда все поймет и которую у него ничто уже не отнимет — ни время, ни обстоятельства, ни вся оставшаяся ему жизнь. Только никогда, никому он даже не сможет сказать об этом...
Они уже шли по пирсу, ступили на трап, дежурный офицер подал «смирно», старший помощник доложил, что корабль к бою и походу готов, и на Букреева с этой минуты сразу нахлынули обычные для него большие и маленькие заботы.
Ненадолго спустившись в свою каюту, он переоделся в канадку и сапоги, прошел с Ковалевым и старпомом по отсекам, принял все положенные доклады, поднялся на мостик, а спустя некоторое время лодка чуть вздрогнула, ожила и из динамика послышался голос вахтенного механика:
— Товарищ командир! Турбине даны пробные обороты. Замечаний нет.
— Добро, — сказал Букреев. — Швартовным командам приготовиться к выходу наверх.
Ветер прижимал лодку к пирсу, и Букреев, осторожно работая левой машиной, скомандовал отдать носовой. Филькин немного замешкался, опоздал, пришлось стопорить ход, командовать теперь «самый малый вперед», чтобы дать слабину, корму понесло ветром на пирс, и, одерживая ее, Букреев ругнул про себя нерасторопного Филькина, который возглавлял носовую швартовную команду и которого гауптвахта ничему вроде не научила. Впрочем, чему она могла его научить?..
— В носу! — крикнул в мегафон Букреев. — Кто же так командует?! Потравить носовой! — Воздух был морозный, стеклянный, и слова Букреева разнеслись далеко вокруг.
Филькин вконец растерялся. Ему было стыдно перед матросами, перед командиром и перед теми, кто с пирса и с соседних лодок наблюдал, как лодка Букреева выходит в море.
Филькин засуетился, торопливо перебегая от одного матроса к другому, сам хватался за швартовный конец, — ему казалось, что именно его рук сейчас-то и недостает, чтобы все наконец получилось, — потом вспомнил, что ведь ему все же и руководить как-то надо, и тогда он принялся отдавать приказания, но они тут же казались ему самому неправильными, он отменял их, чувствуя, что снова, наверное, ошибся.
Букреев уже справился с управлением, за корму можно было не опасаться, и он очень спокойно проговорил в мегафон:
— Веселее, Филькин! Веселее командовать!..
Филькин слабо улыбнулся, неожиданное спокойствие командира немного успокоило и его: ничего, значит, страшного, непоправимого еще не случилось, — он оставил скользкий швартовный конец, который опять почему-то оказался в руках, глянул на пирс, прикинул, чего сейчас может ждать от него командир, чего бы он сам, Филькин, хотел в эти секунды от швартовной команды, если бы стоял на мостике, и, уловив то мгновение, за которым снова будет поздно, промедли он хоть секунду, громко и совсем почти уверенно отдал приказание своим морякам.
Все вдруг получилось как-то неожиданно, сразу, Филькин с облегчением вздохнул, утер незаметно пот со лба, оставляя грязный размазанный след от рукавицы, победно глянул на уходящий от них пирс, увидел, как ширится прямо на глазах полоса черной воды, поправил спасательный жилет и, выстроив швартовную команду, осторожно покосился на мостик.
— Молодцом, Филькин! — громко сказал в мегафон Букреев. Он посмотрел на пирс, увидел сиротливый трап на берегу и подумал, что сколько бы ни плавал, а это всегда замечаешь: всегда обращаешь внимание, что трап остается на берегу...
— А, черт! — вспомнил Букреев и наклонился к трансляции: — Бобрика на мостик!
— Что-нибудь случилось? — спросил Ковалев.
— Да забыл про соль спросить! Мы однажды тоже вот так ушли, а соль не взяли. Даже вспоминать тошно... Солили все морской водой.
— С тех пор и спрашиваешь? — улыбнулся Ковалев.
— Теперь только об этом и спрашиваю, — пробормотал Букреев.
Выскочив на мостик, мичман Бобрик скороговоркой доложился и обеспокоенно посмотрел на командира.
— Соль захватили? — обернулся к нему Букреев.
— Как же можно, товарищ командир!.. — обиделся Бобрик. — Неужели мы...
— Еще как можно!.. — успокоился Букреев.
Уже уходили, раздвигаясь, берега, и, стоя на мостике, Букреев с одобрением прислушивался к ровному гулу турбины.
Начиналась другая жизнь, привычная для него работа, и нужно было думать теперь только об одном: как лучше эту работу сделать.
