будущего года, а?
Что-то такое было не в словах, а в голосе отца, что Андрей Михайлович на миг даже заколебался. Видимо, у отца к нему дело какое-то, раз так просит, но именно сегодня, сейчас, когда он уже поработать настроился...
— Не могу, папа. Сегодня — никак. Давай завтра? — предложил Андрей Михайлович.
Но назавтра целый день лил дождь, и очень Андрей Михайлович удивился, что отец после ужина все же напомнил ему о прогулке.
— В такую погоду?!
— Так у нас же зонтики! — В живых, лучистых, совсем еще не старческих глазах Михаила Антоновича было столько наивного непонимания, что объяснить это можно было лишь одним: у отца и в самом деле какой-то неотложный разговор к нему. Правда, они бы вполне спокойно могли и в кабинете поговорить, но Андрей Михайлович решил уступить, смириться с таким вот странным желанием ради уже очевидной серьезности дела.
Разумеется, ни мать, ни жена совершенно справедливо не понимали, как это даже в голову может прийти такое — гулять под проливным дождем! — но Андрея Михайловича тронуло, с какой детской неумелостью отец, смущенно пряча глаза от всех, упорно доказывал, что ничего подобного: дождь, кажется, перестает, вот-вот он уже кончится. Да и понимал Андрей Михайлович, зная это по себе, что важные разговоры как раз порой легче вести именно в самых вроде бы неподходящих для этого местах. Даже в бане, например.
Чтоб затея с прогулкой не выглядела просто глупой отцовской прихотью, а главное, необъяснимой с его, Андрея Михайловича, стороны уступкой при вечной его занятости делами, ему пришлось изобразить перед домашними, что он ненадолго тоже хочет пройтись, однако, отыскивая свой японский складной зонтик и раздраженно спрашивая жену, куда это она задевала его, Андрей Михайлович все никак, даже хотя бы приблизительно, не мог представить себе, о чем же, собственно, таком уж срочном и важном отец собирается говорить с ним.
А дождь, когда они вышли на улицу, и в самом деле поутих, моросил мелко, почти неслышно, и отец, довольный этим, закрыл свой зонт, опираясь теперь на длинную его трость с изогнутой ручкой, как на палку.
— Не промокнешь? — спросил Андрей Михайлович.
— Ничего. Зато интересно.
— Что интересно? — не понял Андрей Михайлович.
— Ну... промокнуть... Испытать еще одну эмоцию, — улыбнулся отец. — А знаешь, как-то странно иногда напрашивается: что живем поспешно не для того, чтобы больше успеть прожить, а как бы для того лишь, чтобы побыстрее прожить...
«О чем это он?» — подумал Андрей Михайлович.
Они стали обходить большую лужу, каждый по своей стороне от нее, а когда снова сошлись, Михаил Антонович продолжил:
— Говорят, человек, мол, использует резервы своей памяти всего лишь на столько-то процентов... А то, что мы уходим из жизни с таким огромным, почти не растраченным запасом своей души, тепла, отзывчивости? И на что, зачем мы «берегли» все это? Ради чего так осмотрительно-скупо тратились при жизни?
«Как он, однако, издалека...» — усмехнулся Андрей Михайлович, но терпеливо заметил отцу, что, может, это и не от нашей скупости — просто время другое. Мы вот любим вспоминать земских врачей: дескать, часами просиживали у постели какого-нибудь умирающего, ласково держали его руку, пульс подсчитывали, по имени-отчеству называли... Вроде и признаться стыдно, но мы своих больных даже и в лицо, бывает, путаем. Диагноз — помню, а имярек... Разве что особенно трудная операция была или какая-нибудь неприятность с этим больным связана — жалоба, комиссия, разбирательство. Но заметь: тот добрый, отзывчивый земский врач ничем не мог помочь, а мы, не успевающие толком с больным пообщаться, — мы зато теперь с того света его вытаскиваем! Вот такая альтернатива нашего века...
— Ну, положим, далеко не всегда вытаскиваете... — заметил Михаил Антонович.
— Что же ты хочешь?! Медицина не всемогуща. Случается, не успеваем. Но ты же сам всегда говоришь, что литературу надо судить по ее вершинам, а не по среднему уровню. Вот давай и медицину...
Излишне, пожалуй, горячо, сразу же привнеся в их разговор какую-то пульсирующую, неприятную остроту и напряженность, отец возразил, что уровень практической медицины должен определяться как раз средним — средним! — уровнем врачей, потому что масса — девяносто девять и девять десятых больных — проходит через средние врачебные руки, через средний мыслительный аппарат, через средней чувствительности сердце. Литературу мы, читатели, вольны сами себе выбирать. Никто не мешает нам читать хороших авторов и не читать плохих. А вот врачей... Что же касается вершин, то ведь и у вас есть примеры. Александр Иванович — это же не земство, не история, это у тебя на глазах. Всего каких-то несколько лет назад!
В ученом мире Андрей Михайлович привык к иному стилю дискуссий — более уравновешенному, академически сдержанному и по видимости бесстрастному даже в те минуты, когда на самом-то деле ты уже топчешься ногами по своему оппоненту. Безусловно, покойный Александр Иванович был большим ученым, но... зачем же при этом стулья ломать? Его-то привычки подробно беседовать с больными, знать их подноготную — все это десятилетия назад складывалось. Тогда, между прочим, самая сложная операция сколько занимала? Часа два, ну, три от силы. А сейчас — пять, а то и шесть часов. Разве делать разучились? Просто объем операций увеличился. Раньше даже и корифеи не замахивались на такое. А диссертации тех лет? Да сейчас их докторские хорошо если на нынешние кандидатские потянут. Где же теперь нам еще и больных по имени-отчеству запомнить? Откуда времени взять?
Подчеркнуто спокойно, как бы урезонивая отца, Андрей Михайлович объяснил ему все это и добавил, что медицина уже не только искусство, не только наука, но и производство. Как... ну, как кино, например. Мы же спокойно к этому относимся, без иллюзий? А вот медицину так же воспринимать — мы еще не научились. Психологически не готовы. И в первую очередь — сами больные.
— Какие же они все-таки непрогрессивные люди, — с иронией сказал Михаил Антонович. — Хоть ты им кол на голове теши!.. Но ведь, Андрюша, других — нету. И никогда они не появятся — ни завтра, ни через сто лет!
Снова разволновавшись, он говорил, что человеку всегда надо, чтоб его имели время выслушать и чтоб было у него ощущение, что он
