вид, она ласково прижималась головой к его плечу: «Все хорошо, папа. Все очень хорошо». Он видел, что говорит она искренне, почти весело, и все не переставал, удивляться этой перемешке в ней страдания и счастья.
«Иногда я думаю, — поделилась она с ним в другой раз, — что же это за счастье, когда страданий больше, чем радости? А ведь все равно — счастье!..» — И заплакала.
Он отвел ее в сторону, заслонил от чужих любопытных глаз, беспомощно гладил по голове, как ребенка, и сам не знал: радоваться ему за нее, сочувствовать ли ей... Чтоб люди так долго были нужны друг другу — да одно это... «Мы, вероятно, все заблуждаемся, — сказал он, успокаивая ее, — когда считаем, что для счастья... нужно бесконечно много всего... Для счастья, может быть, нужно... хотя бы кое-что?»
Говорил он с паузами, передыхая, удивляясь, как иногда стало случаться, что вдруг воздуха не хватает.
Она вытерла слезы, успела улыбнуться его словам: «кое-что»?! — хотела было возразить, но, внимательно посмотрев на него, обеспокоенно сказала: «Вот видишь, опять у тебя одышка! Я же просила... Ты так и не выбрался к врачу?»
Он лишь отмахнулся: ничего же такого срочного, никаких болей, а электрокардиограмма, анализы — все это времени требует... «Какого времени?! — возмутилась Ирина. — Два врача в семье! Один — профессор, другая — целым районом командует...»
Михаил Антонович заступился за сына: Андрюша и так света белого не видит, весь в науке, в кафедральных делах, и еще каждый вечер ему домой звонят — то больной вдруг отяжелел после операции, то просят какое-то лекарство достать, то помочь в институт положить... Ты думаешь, ему легко? Когда кто-нибудь из его сотрудников произносит слово «шеф», оно все еще не к нему относится, а к покойному Александру Ивановичу. Можно понимать всю справедливость этого, но разве от такого понимания Андрюше легче?
«А мама? — спросила Ирина. — Ей-то ведь только трубку снять... Или тоже некогда?..» — «Ты зря так, Ирина. И вообще: почему тебе кажется, что руководить кем-то — это одно сплошное наслаждение?»
«Скажи, ты хоть однажды осуждал кого-нибудь до конца?» — сердилась Ирина. «Знаешь, — улыбнулся он, — Лев Толстой как-то записал в дневнике: «Людей нельзя не любить: они все, мы все так жалки. Ужасно жалки»...» — «Эх ты, — вздохнула она, — непротивленец ты наш...»
Тогда он промолчал, а сейчас мог бы и возразить ей, что ничего, мол, подобного — бывает он и этим... как это?.. «противленцем», вот как сегодня с директором. Однако, подумав так, он почувствовал неловкость: копеечное, в сущности, дело, а уже и удовлетворение собой, чуть ли не гордость. Как странно... Отчего это мы такие? Не раз уже замечал: у человека боевые награды в войну, ордена и медали за храбрость, отвагу, за то, что рисковал жизнью — всей своей жизнью! — а когда надо рискнуть лишь своей должностью, у него решимости не хватает. Что это — разные качества храбрости? А может, для него бывает важна эта его должность так же, как жизнь? То есть это и составляет теперь для него всю жизнь?
По дороге из школы он останавливался обычно на набережной и наблюдал, как мальчишки удят рыбу. Редко когда клевало в этих местах, но ребята смотрели на свои поплавки с такой серьезной и терпеливой надеждой, что очень хотелось, чтоб им повезло наконец.
Погода в этот весенний день была на редкость тихой, поплавки застыли пятнышками на светлой воде и казались почти черными. Михаил Антонович поставил у ног тяжелый портфель с очередной порцией ученических тетрадок, которые предстояло еще сегодня проверить, и облокотился о гранитный парапет. Он долго стоял так, отдыхая, и вдруг улыбнулся. Позабавила его своя же мысль, что вот, кажется, чего недостает взрослому его сыну: этого почти бессмысленного уженья рыбы. Не настоящей, заранее обдуманной и подготовленной рыбалки, когда непременно воздается тебе за твой труд, а именно бы вот такой бескорыстной рыбалки у парапета, с предвидимой ничтожностью результата и пользы...
Совершать бы Андрею что-нибудь просто так, не обряжая поступок или разговор в какую-то обязательную функцию: это — для того... это — для того, чтобы... Потому, как вчера, например, и явная озадаченность, недоумение, почти растерянность, когда кто-то, позвонив ему, слишком, видимо, долго, на взгляд Андрея, не обнаруживал истинных мотивов. Андрей — в свою, наверное, очередь — вежливо интересовался чьими-то домочадцами, общими знакомыми, а сам все подобраннее делался, все напряженнее. Явное ожидание было на его лице: ну хорошо, а ради чего же все-таки ему звонят? И тогда даже облегчение, когда понял: вот оно что! оттого, значит, и звонит, что дело есть! Вот теперь все наконец правильно...
Когда-то давно, еще в школьные годы, сыну нравились совместные их прогулки. Сам, бывало, тянул: папа, пойдем, поговорим? Всякий раз они выбирали какой-нибудь новый маршрут: и вроде бы рядом с домом, а все же находились такие улочки и переулки, по которым раньше они не ходили. И можно было объяснять сыну: вот это — правильно, это — неправильно...
Надо его обязательно вытащить сегодня на прогулку, решил Михаил Антонович. Иначе никогда и не поговорить толком.
С твердым этим намерением он пришел домой и, еле дождавшись конца ужина, сказал:
— Андрей Михайлович, а давненько мы с тобой не прогуливались вдвоем... — Шутливо он назвал его по имени-отчеству, чтоб и дальнейший разговор можно было вести тоже как бы шутя, не обнаруживая своей обиды, если сын откажет ему.
— Давненько, — охотно подтвердил сын и озабоченно посмотрел на часы. — Ого!.. Лена, если мне позвонят — меня нет. Буду в десять. Ладно?
Невестка кивнула, стала убирать посуду, а Михаил Антонович понял, что сын уйдет сейчас, как обычно, в кабинет и сядет за какую-нибудь статью или начнет просматривать медицинские журналы, делать выписки на отдельных карточках... Что же это, а? Неужели такое простое — и недостижимо?!
Михаил Антонович все не хотел сдаваться, и спросил:
— А сколько вот, интересно, раз в году мы с тобой вообще гуляем вдвоем?
— Да раза два, наверно... — Сын рассеянно улыбнулся ему.
— Понятно... — Михаил Антонович вздохнул нарочито громко, снова как бы шутя. — Следовательно, за этот год лимит уже выбран... Послушай, Андрей, а давай сегодня — прямо сию минуту — в счет, так сказать,
