И он поднял желтую шпагу-трость.
Он с чрезвычайной осторожностью открутил ручку, вытащил тонкое лезвие из ножен и поднял его.
– Это оружие, – сказал он, – было найдено после убийства мистера Брука в виде двух частей: самой шпаги, лежащей у ног жертвы, и ножен, откатившихся к парапету. Эти две части соединили только много дней спустя после убийства. Полиция забрала их, чтобы отдать на экспертизу, в таком виде, в котором они была найдены.
Иными словами, – пояснил доктор Фелл с яростным ожесточением, – их соединили тогда, когда кровь уже давно засохла. Однако внутри ножен тоже имеются пятна крови. О tempora! О mores! Разве вы не понимаете, о чем это говорит?
Доктор Фелл, подняв брови, словно разыгрывая некую жуткую пантомиму, взглянул по очереди на каждого из своих собеседников, как будто принуждая их сделать вывод самостоятельно.
– Мне кажется, я наполовину догадалась, что вы имеете в виду, хотя это совершенно ужасно! – сказала Барбара. – Но я пока плохо себе представляю… все, что мне приходит в голову…
– Что вам приходит в голову? – спросил доктор Фелл.
– Я думаю о мистере Бруке, – сказала Барбара. – О том, как он медленно вышел из дома, прочтя письмо сына. Как он медленно шел к башне. Как пытался осознать то, что сделал Гарри. Как пытался принять какое-то решение.
– Да, – тихо сказал доктор Фелл. – Давайте последуем за ним.
Готов поклясться, что Гарри Бруку стало немного не по себе, когда он узнал от матери о неожиданном возвращении отца домой. Гарри вспомнил о своем неоконченном письме, лежавшем в комнате, в которой только что побывал отец. Прочел ли тот письмо? Это было страшно важно для Гарри. И он накинул плащ – поверим, что он это сделал, – и бросился вслед за отцом.
Он добежал до башни. И обнаружил, что мистер Брук, желая побыть в одиночестве, как всякий человек, у которого тяжело на душе, поднялся на крышу башни. Гарри последовал за ним. В этот пасмурный, ветреный день было довольно темно, но, должно быть, увидев лицо отца, он сразу понял, что тому все известно.
Мистер Брук наверняка немедленно выложил сыну все. А стоящая на лестнице Фей слышала каждое слово.
Она говорит, что вернулась с прогулки вдоль берега в половине четвертого. Она еще не купалась, купальный костюм по-прежнему висел у нее на руке. Она вошла в башню. Услышала доносящиеся сверху гневные голоса. И, неслышно ступая в своих плетеных открытых туфлях на каучуковой подошве, медленно поднялась по лестнице.
Стоя в полумраке на винтовой лестнице, Фей Ситон не только слышала голоса, но и видела все, что происходило на крыше. Она видела Гарри и его отца: оба были в плащах. Она видела, как размахивает руками мистер Брук; видела прислоненную к парапету желтую шпагу-трость, лежащий портфель.
Какие гневные обвинения и угрозы выкрикивал Говард Брук? Не угрожал ли он Гарри, что отречется от него? Возможно. Поклялся ли он, что тот не увидит ни Парижа, ни школы живописи, пока он, его отец, жив? Вероятно. Не перечислил ли он с отвращением в очередной раз все гнусности, совершенные Гарри, чтобы опорочить девушку, которая его любила? Почти наверняка.
И Фей Ситон все это слышала.
Но как бы ни была она потрясена, самое ужасное ей еще только предстояло услышать и увидеть.
Подобные сцены могут иметь непредсказуемые последствия. Так и случилось на этот раз. Внезапно замолчав, отец повернулся к Гарри спиной, неожиданно для сына. Все планы Гарри рухнули. Он предвидел, что его ждет не слишком приятная жизнь. И что-то сдвинулось у него в голове. В детской ярости он схватил шпагу-трость, открутил ручку, вытащил клинок из ножен и вонзил в спину отца.
Доктор Фелл, который, казалось, каждой клеткой огромного тела ощущал ужасный смысл собственных слов, соединил обе части шпаги-трости. Потом бесшумно положил ее на пол.
Можно было сосчитать до десяти за то время, в течение которого ни Барбара, ни Майлс, ни Риго не проронили ни слова. Майлс медленно встал. Он вышел из оцепенения. Постепенно он начинал понимать…
– Следовательно, – сказал Майлс, – удар был нанесен именно в тот момент?
– Да, удар был нанесен именно в тот момент.
– И когда это произошло?
– Было, – ответил доктор Фелл, – примерно без десяти четыре. Профессор Риго уже почти подошел к башне.
Нанесенная тонким, острым лезвием глубокая рана может – как мы знаем из судебной медицины – создать у жертвы ошибочное представление, будто не произошло ничего серьезного. Говард Брук видел перед собой бледного, ошеломленного сына, едва ли сознающего, что он совершил. Какова могла быть реакция отца? Если вы встречали людей типа мистера Брука, то можете в точности предсказать ее.
Фей Ситон, которая не проронила ни звука и которую никто не заметил, бегом спустилась по лестнице. У входа она встретила Риго и поспешила прочь от него. А Риго, услышав доносившиеся сверху голоса, войдя в башню, поднял голову и громко возвестил о своем приходе.
В своем отчете Риго сообщает нам, что голоса сразу же смолкли. Еще бы им не смолкнуть, черт возьми!
Позвольте мне еще раз сказать вам о чувствах Говарда Брука. Его только что окликнул Риго, друг семьи, который вот-вот появится на крыше, как только с медлительностью тучного человека одолеет лестницу. Мог ли допустить мистер Брук в такой ужасной ситуации, чтобы кто-нибудь узнал о преступлении Гарри? Он, привыкший сам решать все семейные проблемы, никогда бы не поступил подобным образом! Наоборот! Он отчаянно стремился все замять, сделать так, чтобы Риго вообще ничего не заметил.
Я думаю, что именно отец рявкнул сыну: «Дай мне твой плащ!» Я уверен, что для него такой образ действий являлся совершенно естественным.
Вы, – он громко прочистил горло, – поняли, как разворачивались события?
Скинув собственный плащ, он обнаружил сзади прореху, сквозь которую просачивалась кровь. Но добротный плащ на подкладке был способен не только защитить от дождя. Он не пропускал кровь. Надев плащ Гарри и каким-то образом избавившись от собственного плаща, мистер Брук мог бы скрыть эту отвратительную кровоточащую рану на спине…
Вы догадываетесь, как он поступил. Он поспешно свернул свой собственный плащ, запихнул его в портфель и затянул ремни. Он затолкал шпагу в ножны (этим объясняется наличие пятен крови внутри ножен), завинтил ручку и прислонил шпагу-трость к парапету. Он надел плащ Гарри. К тому времени, когда, с трудом одолев лестницу, Риго поднялся на крышу, Говард Брук уже был готов предотвратить скандал.
Но подумать только! Теперь вся эта напряженная, истерическая сцена на крыше башни приобретает совершенно иной смысл!
Бледный сын, бормочущий: «Но, сэр!…» Отец, холодно и бесстрастно говорящий: «В последний раз прошу тебя дать мне возможность поступить так, как я считаю нужным». И потом нетерпеливо восклицающий: «Не уведете ли вы отсюда моего сына, чтобы я мог уладить кое-какие проблемы должным образом? Уведите его куда угодно». И отец поворачивается к ним спиной.
Дрожь в голосе, дрожь в сердце. Вы чувствовали ее, мой дорогой Риго, когда говорили о Гарри, который совсем сник, из которого словно выкачали воздух. Онемев от ужаса, он позволил вам свести себя вниз по лестнице. В лесу в его глазах горел какой-то странный, мрачный огонь, ведь Гарри спрашивал себя, как, черт возьми, собирается поступить его отец.
Так как же собирался поступить его отец? Разумеется, он собирался добраться до дома с этим свидетельствующим о виновности сына плащом, надежно спрятанным в портфеле. Таким образом скандал был бы предотвращен. Его сын пытался его убить! Это было отвратительнее всего. Он собирался добраться домой. А потом?…
– Продолжайте, прошу вас! – поторопил его профессор Риго, щелкнув пальцами, когда голос доктора Фелла смолк. – С этого момента я перестаю понимать ход событий. Он собирался добраться домой. А потом?…
Доктор Фелл поднял голову.
– Он понял, что не в состоянии сделать это, – просто сказал доктор Фелл. – Говард Брук почувствовал, что теряет сознание. И он заподозрил, что умирает.
Ему стало ясно, что он не сможет спуститься по крутой винтовой лестнице с башни, возвышающейся на сорок футов над землей, и при этом не упасть. Его найдут в лучшем случае без сознания в плаще Гарри и с собственным, проколотым шпагой, окровавленным плащом в портфеле. Возникнут вопросы. Факты, если они будут правильно истолкованы, могут обернуться против Гарри самым ужасным образом.
Этот человек действительно любил своего сына. В тот день он сделал два ужасных открытия. Он намеревался обойтись с мальчиком очень сурово. Но он не мог допустить, чтобы у Гарри, несчастного, боготворимого Гарри, возникли серьезные неприятности. И он повел себя единственно возможным образом, стараясь создать впечатление, будто нападение на него было совершено после ухода Гарри.
