– Нет, всего пару лет.
– И, по словам вашей сестры, он был демобилизован по состоянию здоровья чуть ли не в начале войны?
– Да. Летом 1940 года.
– Я думаю, – сказал доктор Фелл, – что к тому времени, когда началась война, жизнь с постоянным ощущением нависшей над ним опасности стала для Гарри Брука невыносимой. Его нервы были вконец истрепаны. Одна мысль о том, что Фей Ситон обладает уликой, которая могла бы… ну, представьте себе холодный рассвет и неясные очертания ножа гильотины над своей головой.
И он решил сделать то, что множество людей уже делали до него: вырваться на свободу и начать новую жизнь. В конце концов, немцы захватили Францию, как он полагал, навсегда – деньги и вся собственность его отца были для него в любом случае потеряны. По моему мнению, существовал настоящий Стивен Кертис, погибший при отступлении под Дюнкерком. Гарри Брук был офицером связи между французской и английской армиями. В тогдашней неразберихе он завладел одеждой и документами настоящего Стивена Кертиса и выдал себя за него.
В Англии он стал вживаться в новый образ. Он был на шесть лет старше – на двенадцать, если считать войну – того юноши, который думал, что хочет стать художником. Он занимал довольно прочное общественное положение. Он был помолвлен с девушкой, получившей богатое наследство, с которой ему было уютно, поскольку она опекала его, что в глубине души его всегда устраивало…
– Как странно, что вы сказали это, – пробормотал Майлс. – Вы почти дословно повторили слова Марион.
– Таково было положение дел, когда появилась Фей, и это грозило разрушить всю его жизнь. Понимаете, бедняге вовсе не хотелось убивать ее. – Доктор Фелл взглянул на Майлса: – Вы помните, какой вопрос он задал вам в кафе на вокзале Ватерлоо, оправившись от первого ужасного шока?
– Подождите-ка! – ответил Майлс. – Он спросил меня, сколько времени потребуется Фей на то, чтобы привести в порядок библиотеку. Вы хотите сказать…
– Если бы это заняло около недели, он мог бы найти предлог, который позволил бы ему не попадаться ей на глаза. Но вы лишили его всякой надежды, сказав, что на это уйдет несколько месяцев. И ему пришлось принять решение. – Доктор Фелл щелкнул пальцами. – Даже не разоблачая его как убийцу мистера Брука, Фей все равно могла разрушить его жизнь. И тогда он, вспомнив эпизод из жизни Калиостро…
– Я должен восстановить свое честное имя! – воскликнул разъяренный профессор Риго. – Да, я действительно как-то раз сказал ему, что подобным образом можно испугать до смерти человека с больным сердцем. Но осторожно вложить револьвер в руку жертвы и создать впечатление, что выстрел произведен ею самой… нет, до этого я не додумался. Гениальное преступление!
– Вполне с вами согласен, – сказал доктор Фелл. – И я искренне полагаю, что никто не сможет повторить его. Вы совершаете убийство, обставив все таким образом, словно жертва умерла от испуга при виде злоумышленника, которого никогда не существовало.
Профессор Риго все еще был в ярости.
– Мало того, что это не входило в мои намерения, – заявил он, – но – как я ненавижу преступления! – из-за этой дополнительной детали я даже не распознал трюка, сыгранного под самым моим носом. – Он замолчал, достал из кармана носовой платок и вытер лоб. – Был ли в голове Гарри Брука, – спросил он, – какой-нибудь еще хитроумный план, когда он последовал сегодня днем за Фей Ситон в Лондон?
– Нет, – ответил доктор Фелл. – Он собирался просто убить Фей Ситон и уничтожить все улики. Я содрогаюсь при мысли о том, что могло бы произойти, окажись он на Болсовер-Плейс раньше, чем Хэммонд и мисс Морелл. Но вы понимаете, «Кертис» следовал за ними. Поскольку Фей Ситон ехала в купе проводника, он тоже не нашел ее в поезде. Поэтому он был вынужден следовать за ними, чтобы они привели его к жертве.
Затем появился Хедли. И «Кертис», который мог слышать каждое слово, стоя в коридоре у двери комнаты Фей на Болсовер-Плейс, совершенно потерял голову. Он был одержим одним желанием: завладеть плащом – испачканным кровью плащом, единственной проклятой уликой против него, – прежде чем Фей не выдержит и выдаст его.
Он дернул главный рубильник на распределительном щите в коридоре. Он выбежал в темноте из комнаты с портфелем, который бросил на бегу, потому что все его внимание было сосредоточено на тяжелом – из-за кусков парапета, все еще лежавших в нем, – плаще. Он выскочил из дома и попал прямо…
– Прямо – куда? – спросил Майлс.
– Прямо в объятия полицейского. Вы помните, что Хедли даже не стал преследовать его? Хедли просто открыл окно и засвистел в полицейский свисток. Мы договорились обо всем еще по телефону, предвидя, что нечто подобное может произойти.
Гарри Брук, он же Стивен Кертис, находился в полицейском участке на Камден-Хай-стрит до тех пор, пока мы с Риго не вернулись из Гэмпшира. Затем он был доставлен на Болсовер-Плейс для того, чтобы Риго официально опознал его. Я сказал вам, мой дорогой Хэммонд, что визит Хедли может иметь не самые приятные последствия для одного человека, находившегося тогда в комнате Фей, и я имел в виду вас. Но это подводит меня к тому, что мне хотелось бы сказать в заключение.
Доктор Фелл откинулся на спинку стула. Он взял свою погасшую пенковую трубку, забитую серебристым пеплом, и снова положил ее. Он тяжело дышал, словно ему было очень не по себе.
– Сэр, – начал он громоподобным голосом, но тотчас же понизил его, – я не думаю, что вы должны чрезмерно тревожиться за вашу сестру Марион. Возможно, мои слова прозвучат неучтиво, но эта молодая леди крепка как скала. Потеря Стивена Кертиса не причинит ей особого вреда. Но с Фей Ситон дело обстоит совсем иначе.
В маленьком обеденном зале стояла тишина. Был слышен шум дождя за окнами.
– Я уже рассказал вам всю ее историю, – продолжал доктор Фелл, – или почти всю. Больше я не должен ничего говорить, ибо не имею права вмешиваться в чужую жизнь. Но в эти последние шесть лет на ее долю должно было выпасть немало испытаний.
Она была изгнана из Шартра. И даже в Париже ей по-прежнему грозил арест за убийство. Поскольку она не показала Хедли свое французское удостоверение личности, я склонен заподозрить, что она добывала себе хлеб на панели.
Но эта девушка обладала неким качеством – назовите его великодушием, назовите его чувством обреченности, назовите его как вам угодно, – которое в самых крайних обстоятельствах не позволило ей сказать правду и разоблачить человека, бывшего некогда ее другом. Она чувствует, что некий злой рок настиг ее и уже никогда не отпустит. Ей осталось жить в лучшем случае всего несколько месяцев. Сейчас она лежит в больнице, больная, подавленная и утратившая надежду. Что вы думаете обо всем этом?
Майлс встал.
– Я отправляюсь к ней, – сказал он.
Раздался скребущий звук по ковру – это Барбара Морелл рывком отодвинула стул. Ее глаза были широко раскрыты.
– Майлс, не будьте идиотом!
– Я отправляюсь к ней.
И тогда она высказала ему все, что было у нее на душе.
– Послушайте, – сказала Барбара, положив руки на стол. Она говорила спокойно, но очень быстро. – Вы не влюблены в нее. Я поняла это, когда вы рассказали мне о Памеле Гойт и о вашем сне. Она для вас – то же, что и Памела Гойт, образ, рожденный из покрытых пылью старинных книг, мечта, сотворенная вашим воображением. Послушайте, Майлс! Это околдовало вас. Вы мечтатель и всегда были им. Какой бы, какой бы безумный план ни возник у вас в голове, он не может не привести к катастрофе еще до того, как она умрет. Майлс, ради Бога!
Он подошел к стулу, на котором оставил шляпу. В голосе Барбары Морелл – искренней, полной сочувствия, пекущейся, подобно Марион, о его же благе, – зазвучали пронзительные нотки.
– Майлс, это глупо! Подумайте о том, кто она!
– Меня ни в малейшей степени не интересует, кто она, – сказал он. – Я отправляюсь к ней.
И Майлс Хэммонд еще раз вышел из маленького обеденного зала ресторана Белтринга и поспешил вниз по потайной лестнице навстречу дождю.
