Виктор Иванович смотрел на этот привычный для него осенний вид Финского залива, и Загарина внезапно охватило мрачное предчувствие.
Почему? Что именно вызвало в нем какой-то невольный тоскливый страх? Он не мог себе его объяснить. Далеко не суеверный, владевший собою моряк понимал, что нет никаких причин этого душевного настроения. Не боится же он плавания, знает его опасности и умеет бороться с океаном. Ничто не грозит жизни жены и Вики, кроме тех внезапных недугов, от которых никто не застрахован.
Загарину все это приходило в голову, и он старался отогнать эти мрачные, нелепые мысли, приписав их и нервам, и разлуке, и погоде.
И тем не менее он не мог избавиться от них. Чем назойливее старался не думать о них, тем яснее и, казалось, неотвязчивее чувствовал и словно был уверен, что уход грозит каким-то большим несчастием. О нем, казалось, говорил и мглистый горизонт, и море, и небо, и это неожиданное назначение.
— Какие глупости! — сердито проговорил он.
— Это что глупости? Что мы мокнем на дожде? Спустимся лучше вниз… Действительно погода — подлец…
Они вошли в каюту.
Там было тепло, уютно и светло. Вестовой догадался затопить камин и зажечь лампу.
Мрак на душе капитана исчез, и он сказал доктору:
— Нервы, брат, расшалились… Чепуха лезла в голову на баке…
Виктор Иванович рассказал про нее и, смеясь, прибавил:
— Верь я в предчувствия, как старые бабы, то…
— То был бы не Виктором Иванычем, какого я знаю давно, а невежественным человеком и трусом перед опасностью, которой вдобавок еще нет. Так-то, дружище…
— Положим и так… Но если бы эти мрачные мысли угнетали меня?
— На то у тебя есть сильная воля, чтобы не поддаваться им.
— И если все-таки…
— Обязан лечиться, как говорил… Попринимай капли, следи за желудком, а работы у тебя, как капитана, довольно. Нервы у тебя не в порядке. Ну, скажем, в первое время, острота разлуки… Но пока не болен серьезно — не должен распускать себя… Не думаешь же ты, что весь смысл жизни в неразлучном счастливом житии с женой, хотя бы и с такой, в которую влюблен до сих пор до безумия, и с детьми?.. Положим, это одна из приятных сторон жизни, не спорю, но есть и другое. И не один же ты в положении соломенного вдовца… Не один же ты на свете влюбленный муж, расстающийся по каким-нибудь делам с женой… А главное — ведь твое дело серьезное… На тебе ответственность за людей… Их лучшая жизнь, спокойствие, безопасность, их жизнь… На тебе исполнение серьезного долга… Да что я тебе говорю?.. Будто не ты, Виктор Иваныч, пропел мне суровую отповедь пять лет тому назад, когда я так разнервничался, что чуть было не свалял дурака… Ведь помнишь?
— Еще бы не помнить…
— А тогда мое настроение было «бамбуковое», со всякими предчувствиями… Недаром я до сих пор холостяк… Ведь я навсегда расставался с русалкой, на которую раньше молился. Знаешь, любил ли ее?..
— Знаю.
— Но не испытал, что значит обмануться в любимой женщине… Это действительно несчастие… Можно слабой твари и раскиснуть. И помнишь, как я раскис?..
— Совсем раскис…
— Да так, что, не образумь ты меня, не устыди вовремя — пустил бы пулю в лоб… И, как видишь, не считаю себя несчастным оттого только, что меня пустила в трубу красивая русалка… А ведь ты счастлив, Виктор Иваныч, и… вдруг предчувствия…
— Оттого и не хотел идти в плавание, что счастлив, и не тянет меня в плавание…
— Да многих ли тянет?.. Только карьерные соображения… А матросы так идут поневоле в дальнее плавание… Ведь не моряки — русские мужики. Море им непривычно и страшно, что не мешает им быть отличными матросами и из-за страха и за совесть… Ты прежде любил море… Понятно, что теперь разлюбил его и не хочется идти… Однако не воспользовался же предложением небрезгливого товарища.
— Еще бы.
— А если б послали на войну?.. Не хотел бы, а пошел.
— И теперь иду, но это другое дело. И знаешь ли, чего я не понимаю?
— Назначения?
— Именно. Кто мог удружить мне?
— Начальство… Сообразило, что ты дельный капитан и любим матросами… Эти беспощадно суровые, так называемые лихие капитаны, дантисты и поклонники порок, значит, выходят из моды. И уголь не будет так дорог… И матросы не будут бесправными… И во флоте новые песни, как везде. В наше время обновления после крымской войны… И сердись не сердись, Виктор Иваныч, а я рад за команду «Воина»…
И доктор, один из тех идеалистов шестидесятых годов, который и в своем маленьком деле применял свои гуманные взгляды, с обычной страстностью стал говорить о тех чудных надеждах, которыми он был полн в это горячее время освобождения крестьян и других реформ…
— Однако и рюмку водки пора выпить за твое здоровье! — заключил доктор.
— Мы завтракаем в кают-компании… Сию минуту полдень, и нас позовут… Так смотри, голубчик… навещай моих… За Викой присматривай…
— Буду… А ты, Виктор Иваныч, смотри не того… не распускай себя…
В эту минуту вошел старший офицер и сказал:
— Милости просим, Виктор Иваныч и доктор, к нам, в кают-компанию…
Кают-компания была полна провожающими и хозяевами-моряками, отправляющимися в дальнее плавание.
Огромный стол, над которым висела большая лампа и по переборкам каюты горели свечи в кенкетках, сверкал белизной белья, сервизом и хрусталем и заставлен был закусками и бутылками.
Распорядитель пиршества, молодой лейтенант Веретьев, выбранный кают-компанией содержателем на шесть месяцев, только что одевший вестовых в нитяные белые перчатки и просивший их не подгадить и не облить соусом при подаче громадных рыбин и индеек, — не без горделивости оглядел убранство стола и, при входе капитана, пригласил садиться.
Провожавшие мужчины — преимущественно моряки — были веселы. Некоторые дамы, и особенно старые, провожавшие сыновей — были серьезны и с заплаканными глазами; были, впрочем, и веселые молодые лица.
Капитана усадили, конечно, на почетное место, на диван во главе стола. С одной стороны сидел старик адмирал, провожавший сына, с другой — доктор Николаев.
Но перед этим Виктору Ивановичу пришлось познакомиться с некоторыми гостями и ответить знакомым дамам, что жены нет потому, что нездорова.
Кое-как разместились. Гостеприимные хозяева-моряки, уже обменявшиеся последними интимными уверениями, пожеланиями и наставлениями со своими близкими в уединении кают, здесь, на людях, не давали воли своим чувствам и угощали своих дам, накладывая им на тарелки всего в таком количестве, которое словно бы свидетельствовало о силе невысказываемых в публике чувств и о желании утешить и матерей, и жен, и сестер.
Мужчин не приходилось утешать в этот адмиральский час. Они уже без угощения выпили по две рюмки и ели разнообразные и вкусные закуски. И провожавшие, казалось, еще более оживились и находили, что три года плавания «пронесутся как миг».
Старый адмирал, толстый, с большим животом и добродушным лицом с крупными чертами, ел свежую икру с наслаждением и вдумчивостью заправского гурмана, маленькие и заплывшие глазки которого блистали плотоядным огоньком.
— Отличная икорка, Виктор Иваныч! — промолвил адмирал, словно бы объявляя благодарность капитану за хороший смотр.
Разумеется, адмиралу налили еще рюмку померанцевой и наложили на тарелочку изрядную порцию икры.
— Вот этого не покушаете в дальнем плавании! — участливо заметил адмирал, обращаясь к капитану.
И словно бы в виде утешения прибавил:
— Славное судно ваш корвет, Виктор Иваныч. И в образцовом порядке. Понимаю, как приятно командовать «Воином» и идти на нем в дальнее плавание…
И, не ожидая ответа, адмирал принялся за икру.
— Любит покушать! — смеясь, прошептал на другом конце какой-то мичман.
— Это ведь он говорит: «Кто любит есть, садись подле меня, кто любит пить — садись подле брата!» — ответил пожилой моряк, сидевший около своего племянника-мичмана. — Брат адмирала не глуп выпить.
— Так надо садиться между обоими! — засмеялся мичман.
Подали на двух блюдах огромные форели. Вестовые, с напряженными раскрасневшимися лицами, осторожно обносили блюда и соусники с подливкой, поглядывая на лейтенанта Веретьева, который отрывался от оживленной тихой беседы со своей женой — пикантной брюнеткой лет тридцати, известной в Кронштадте, обворожительной, кокетливой Надеждой Викентьевной, сводившей с ума и мичманов и адмиралов, — и бросал тревожные взгляды на вестовых.
— Молодцами! — довольно шепнул он подававшему ему белобрысому вестовому с выкаченными глазами и наложил жене и себе по большому куску форели.
— Это ты, Ника, можешь так есть в такие минуты! — шепнула пикантная брюнетка, и в ее черных красивых глазах, только что бесконечно покорно-грустных, уже стояло выражение упрека и неудовольствия.
