Может, она и хотела возразить, но промолчала. То, что Наталья труслива, Василий понял еще лет в шесть. И тогда же понял, что она, как большинство злобных и завистливых людей, готова подчинять свои поступки не любви, не жалости, вообще не чувствам, а только внешней силе. Он понял это по очень простой истории: разглядывал отцовскую зажигалку, сделанную из ружейной гильзы — отец привез ее еще с Первой мировой войны, — и опалил себе брови. Наталья тогда отвесила ему здоровенную пощечину, от которой Василий отлетел в угол комнаты и ударился спиной о шкаф. В этот день отец вдруг вернулся из командировки, хотя его ожидали только через две недели, и, конечно, сразу заметил и опаленные брови, и красные следы на Васькиной щеке.
— Он, Константин Палыч, чуть дом не спалил, — наябедничала Наталья; она всегда называла мужа по имени-отчеству.
— А это что? — спросил отец, проводя пальцем по щеке сына.
— Так обпалился же, — торопливо проговорила она — видно, боялась, как бы Васька не опередил ее, сообщив отцу, откуда взялись длинные пятна у него на щеке.
Василий молчал, старательно отводя взгляд от прямого взгляда зеленых отцовских глаз. Не мог же он ябедничать, как мачеха!
Но отец и не ждал от него ответа. Он взял Наталью за плечо и, коротко встряхнув, проговорил — медленно, раздельно:
— Запомни: еще раз пальцем его тронешь — убью. Не разведусь, не выгоню — убью. Если по-другому не умеешь, убирайся прямо сейчас.
— Да что вы, Константин Палыч! — заскулила Наталья. — Я ж к Васеньке как к родному дитю, хоть кого спросите, весь дом видит! Напугалась же я: а ну как глаза себе выжгет? Простите, Константин Палыч, сама не знаю, как вышло!
Василий не знал, как относилась бы Наталья к родному дитю, но то, что его она ненавидит, он знал точно. Ненавидит и боится. Лет до двенадцати она боялась его из-за отца, а потом Василий и сам научился отвечать на попытки оскорбить его или унизить, которых она не оставляла никогда. Пожалуй, было даже и хорошо, что он впервые столкнулся с этой стороной человеческой натуры так рано: зато так же рано понял, как вести себя с такими людьми.
— Зажигалка отцовская где? — спросил он.
Конечно, зажигалка не представляла собой никакой ценности, но Василий знал, что жадность не позволит мачехе выбросить ничего из доставшегося ей добра. Значит, если отец не взял зажигалку с собой на фронт, она была где-то в доме-.
— Дурень ты, Васька, — вздохнула Наталья. — Даже жалко тебя. С чем в жизни-то останешься? Вот она, твоя зажигалка, забирай.
Она открыла ящик стола и достала зажигалку. Знакомые инициалы К.Е. были процарапаны на медном боку.
— С чем-нибудь да останусь, — сказал Василий, пряча зажигалку в карман. — Прощай.
Уже спускаясь по лестнице, он подумал, что надо было забрать ордена. У отца было три Георгиевских креста еще за Первую мировую, и орден Красного Знамени за Гражданскую, и такой же орден за Маньчжурскую операцию… И, наверное, были награды за Отечественную войну. Но понятно было, что ордена мачеха не отдаст, потому что они могут ей пригодиться для получения каких-нибудь житейских благ. И как их отнять, как хотя бы найти в этом навсегда теперь чужом доме?..
Василий прошел через двор, не обернувшись. Наверное, Наталья следила из-за занавески, уходит он или нет. Но зачем ему было на нее оборачиваться?
Впрочем, и вперед он тоже не смотрел — шел как во сне, ног под собою не чуя. Поэтому, когда у самого выхода со двора перед ним вдруг появилась девочка, Василий вздрогнул: непонятно было, откуда она взялась. Он даже шагов ее не слышал и чуть не сбил ее с ног прямо в широкую весеннюю лужу.
— Извини, — пробормотал он. — Не заметил тебя.
— Ничего, — сказала девочка.
Они вскинули друг на друга глаза — у нее они были как весенняя вода, того же непонятного цвета, с тем же ощущением глубины и речной необъяснимости — и обошли лужу с разных сторон.
Девочка вошла в подъезд. Василий зачем-то проводил ее взглядом.
«А ведь это Тоня могла быть, — подумал он. — Если бы жива была… Или соврала Наталья?»
То, что мачеха могла ему соврать, не подлежало сомнению. Но обычно ее ложь бывала осмысленной, а эта — зачем бы?..
«Может, вернуться? — подумал он. — Нет, не вернусь».
Та жизнь была окончена. Она оказалась совсем короткой, она промелькнула, как падающая звезда мелькает в небе, и вернуть ее можно было не больше, чем упавшую звезду.
И ему не хотелось даже, чтобы другая жизнь, в которую он теперь входил, оказалась длиннее.
ГЛАВА 6
Василий проснулся под утро от ясного ощущения, что он умирает. Страшная слабость разлилась по всему телу, не давая не только пошевелиться, но даже вздохнуть — легкие просто не наполнялись частыми судорожными вдохами.
Мгла за окном уже стала тускло-серой, но солнце еще не осветило ее даже заревым предвестьем. Жизнь в этот предрассветный час казалась унылой, и такой же унылой, бесцветной Должна была стать в этот час смерть.
Василий попытался поднять руку, чтобы постучать в стену соседям, но даже это оказалось не по силам — он потерял сознание. Когда он снова пришел в себя, солнце било в окно радостным апрельским светом. Утро это или уже день, понять было невозможно. Он вернулся из Москвы всего неделю назад, но весна в Азии была ведь совсем другая, чем в России. Здесь была яркая, сияющая весна, и каждый новый день расцветал мгновенно, с первым солнечным лучом.
Встать он по-прежнему не мог, но постучать в стенку на этот раз удалось. Барак, в котором он снимал комнату, был такой же, как все подобные бараки в азиатских городах — большой, двухэтажный; на длинные открытые подмостки, тянувшиеся по второму этажу, выходило множество дверей. В соседней с Василием комнате жила огромная семья Мирзоевых, у которых кто-нибудь всегда был дома. Прибежала их старшая дочь Зебо с младенцем на руках, покачала головой и сказала, что сейчас же пошлет младшего брата в больницу за врачом.
— И на работу ко мне пусть забежит, — еле ворочая языком, попросил Василий. — Предупредит…
На сегодня Сыдорук назначил собрание партии, последнее перед летней экспедицией, и Василий, конечно, должен был присутствовать. Управление геологии находилось в пяти минутах ходьбы — даже ближе, чем больница, поэтому предупредить о болезни было нетрудно. Младенец на руках у Зебо заплакал, и под его плач Василий снова провалился в забытье.
Правда, забытье это было какое-то странное: вынырнув из него, он не забыл, что происходило, когда он в него погружался. И, придя в себя снова, сразу же прошептал, не открывая глаз:
— Зебо, ты не сиди со мной, иди…
Он чувствовал, как чья-то рука вытирает холодный пот у него со лба, и движения этой руки были по-женски легкими, потому он и понял, что соседка не ушла.
