воровства и баб, от ломоты в костях… Ну, в общем, было от чего…
Но в денежных делах он пройдохой оказался: где их достать, каким побором вытянуть, кого прижать, так деньги вытрясти. Соображал он быстро, мзду брал за всё, но крал он в меру, когда добывал серебро для него, своего царя. Так он стал казначеем у него и за эту службу добился чина думного дворянина.
В последнее же время и он, Федька, спасовал: источники, питавшие казну, совсем иссякли.
— Два аршина камки, государь, не на что купить, — развёл он руками и спрятал улыбку за своими странными усами: один ус был у него седой, другой же чёрный.
Ну точно, бес пометил!..
— Зачем та камка! — взвился Димитрий и подскочил на стуле от негодования.
Ах, вот куда, оказывается, уходят деньги из казны! А он не знает, ему об этом не доносят!
— Что! Бабам на…!
Шаховской глупо хохотнул: «Ха-ха!» — и зажал бороду в кулак, чтобы не тряслась над братиной, из которой он потягивал вино: им царь угощал их всех, своих думных, чтобы так вернее было уговорить на нужное дело. Но это пойло, а не вино, было по нутру лишь одному Михалке Бутурлину. Тот сидел, пил, не морщился, и видно было, что он вполне доволен.
— Но, государь, камка не мне, а царице… — робко признался Федька, поздно сообразив, что потянул же чёрт его за язык: ляпнуть про эту камку. Она хотя и стоит дороговато, рубль за аршин, но он купил бы её на свои, кровные… «Шут с ней, заплатил бы серебром из своего кармана!» Ведь он же хотел только сказать этим, что денег не хватает даже на мелочи царского обихода. А тут надо платить целому войску… «Вот он договор-то заключил, а деньги добывай Федька!.. А кто будет делать то? Что! Вон тот боярин Салтыков, старик, или Гришка Шаховской, воевода воровской!.. Так про него же в Москве Шуйский распинается и ждёт не дождётся, когда он попадёт снова к нему в руки, чтобы теперь-то упрятать подальше того Кубёнского озера, в Сибирь куда-нибудь!..»
— Государь, оброчные книги затерялись в городах, которые тебе ударили челом, — заявил он, отойдя от страха с той камкой. — Так отписывают воеводы. Ну, с лавок и шалашей оброк возьмём. То ведомо нам! А вот имянных книг нет! И что кому на откуп было дано — неведомо! — развёл он руками. — И взыскание займов и недоимок прошлых лет с торговых и крестьян, кабацких денег с целовальников и питухов — никак не взять!.. И судные пошлины, оброки с половников, гулящих! А вот откуп с бань, сусла и квасу — то ведомо! И что ведомо, туда мы положили новый откуп: с варки мыла да за оброчную рыбу, в Астрахани. С неявленного пития тоже все заповеди пропали: ушли те доимки из твоей казны…
Он выглядел уже уверенней, давил на слушателей своей многопудовой массой, за десять пудов потянет точно. На столько же нахальства было в нём.
— За солому, государь, с пашенных крестьян, за мякину и за ухобье положили оброк, приноровясь по-прежнему, — добавил Третьяков, помогая ему, хотел сказать ещё что-то…
Но тут заёрзал на лавке Плещеев, заухмылялся.
— Государь… — начал он. — А вот они, твои воеводы, отписывают с городов, что о воеводском воровстве тоже затерялись книги. А сыскные-то — целы! Прислали тут одну.
Он снова ухмыльнулся.
— Тать, истый тать! Ха-ха! Отставленный подьячий, в монахах, убил в келье старца, проживавшего с ним вместе! Лихой же, поди, монах!
Матюшка невольно вздрогнул: перед глазами у него на мгновение мелькнул тот чёрный монах, с топором…
А Плещеев, как ни в чём не бывало, продолжал всё о том же:
— И книги сборные десятой деньги с животов, торгов и промыслов не все! Куда уж дальше-то? Все твои приказы, государь, по городам разорены! — развёл руками Третьяков.
— Ты, Федька, ещё забыл с пролубного откупа окладной доход! — съязвил Салтыков. Он ненавидел казначея, этого мужика, затесавшегося в доверие к царю. — Это же мелочь!
— Да, мелочь, — согласился Федька и стал мстительно и тонко долбить Салтыкова логикой: — Но полушка к полушке, гладишь, и рубль набежал. А где рубль — там и два! И в прибыль тебе, государь! — поклонился он Матюшке. — В твою казну!
— Посмею, государь, сказать, что деньги тс, пролубные, по откупу на Москве-реке и Яузе, зимой со льда, мытья платяного, весною с перевоза. И будет их в год с тыщи три!
И у него даже загорелись глаза от такой суммы, с малого вроде бы, откупного дела.
А Матюшка уже устал от этих разговоров. От долгого сидения у него заныла спина. Он поднялся, прошёлся по комнате. Он был недоволен советчиками. Те потратили уже полдня на разговоры, а дело так и не сдвинулось с места. Никто не знал, где взять деньги или какими товарами заплатить гусарам. И он, сказав, что его ждёт царица, отпустил их, но велел собраться завтра снова.
Несколько дней прошли впустую. Денег так и не было.
И так подошёл к концу январь. На День Трёх Святителей потеплело. И сразу гололедица пришла, и заскользили сани на дорогах. А всадники, убавив пыл, сменили рысь на шаг. С теплом и в лагере все оживились. В татарском стане и у донцов застучали молотки у кузниц: там заново ковали коней под гололёд. На заднем дворе царских хором бабы развесили белье, прополоскав его в проруби на Всходне, чтобы набрало оно душистости от холода.
С утра Димитрий навестил Марину на её половине хором. Она заболела, хандра напала на неё. И все были обеспокоены, и даже доктор, герр Фридрих, немец. А пани Барбара не отставала от него:
— Как она, что с ней такое? Ты, батюшка, не скрывай от меня все тайны те!..
Димитрий немного покрутился в общей суете и вскоре ушёл к себе. Там он отобедал с отменным игристым вином. А вкус-то каким был! Приятно пилось оно и веселило, в нос газом било… Царице прислали из Польши кое-какие наряды, а пан Юрий вспомнил и о нём, своём зяте, прислал ему вина. И вот сейчас он щедро угощал им советчиков своих. За его столом собрались Трубецкой и Алексашка Сицкий, Салтыков и Петька Третьяков, Плещеев тоже был при нём. Михалка Бутурлин пил скромно, как всегда, на своём месте.
Отобедав, он хотел было отпустить их всех, чтобы прикорнуть на часок после обильного возлияния. Но тут князь Семён доложил, что приехал пан Валевский и просит немедля принять
