Глава 19
Совершившиеся в Светлую среду похороны привлекли не меньше зрителей, чем произошедшее накануне выступление глотателя огня; на фон Вегерхофа таращились, точно на диковинку, перешептываясь и указывая пальцами на тело Эрики. У выхода из церкви подле стрига вновь возникла фигура Штюбинга; ратман стоял спиной, и лица его Курт не видел, зато глаза фон Вегерхофа были различимы явственно и четко, и на мгновение подумалось, что тот не сдержится и выкинет какую-нибудь глупость, однако, судя по тому, как толстяк застыл на месте, когда стриг уже удалился, тот обошелся словесным порицанием.
Фон Вегерхофа он навестил к вечеру, появившись в его обиталище впервые с того воскресного утра. Прохожие косились на крышу дома, стопорясь и переговариваясь, и ненадолго Курт приостановился тоже, глядя на столб темного дыма, поднимающийся из трубы. Дверь отпер слуга с лицом настороженным и бледным; да и вся новая прислуга, спешно переведенная в городской дом из замка, была испуганной, притихшей и словно бы вовсе безгласной, ощущающей себя явно не в своей тарелке. Требование майстера инквизитора убираться прочь слуга воспринял со смятением, попытавшись несмело возразить и явно не представляя, что ему делать, и для того, чтобы избавиться от его докучливой услужливости, пришлось приложить некоторые усилия и толику жесткости.
Фон Вегерхоф обнаружился в занимающей половину второго этажа огромной трапезной, сегодня неестественно пустой и гулкой; в обеденной зале перед полыхающим вовсю очагом покоилась груда сваленных как попало вещей. Приблизившись, Курт разглядел ворох платьев, юбок и лент, а в очаге, чадя чернотой, прогорала пара легких кожаных башмачков. Стриг сидел на полу, упершись в колено подбородком, и смотрел в огонь, на своего гостя даже не обернувшись. За эти дни фон Вегерхоф похудел еще больше и словно бы высох; и без того бледное лицо заострилось и побелело, а отражающийся в прозрачных глазах огонь делал его вовсе похожим на призрак.
— Мог бы и встретить, — укоризненно выговорил Курт, остановясь рядом. — Твои новые холуи невоспитанны до неприличия. Прекословить инквизитору… Мрак.
Тот не ответил, лишь едва заметно поведя плечом, и, широко размахнувшись, бросил в очаг шелестящее шелком платье, свернутое в сиротливый комок.
— Новости, — уже серьезно сообщил Курт, отступив от пламени на шаг назад. — Мне пришло приглашение от Адельхайды.
— Да, — наконец, разомкнул губы тот. — Мне тоже.
— Дело продолжается, — как можно мягче напомнил он. — Надо ехать на эту пирушку. Арвида в городе нет, и здесь мы ничего не разыщем. Я завтра еду.
— Езжай, — отозвался стриг тускло, и в огонь полетело еще одно платье, блеснув серебряным шитьем. — Я буду там послезавтра.
— Выбирайся из этой мути, Александер, — настоятельно потребовал Курт. — Это никуда не годится. Приходи в себя, ради всего святого; вспомни, наконец, кто ты такой и что должен делать. Очнись. Надо ехать.
— Являться вовремя — de mauvais ton[135], Гессе, — бесцветно улыбнулся тот, не отрывая взгляда от очага. — Если прибывать на подобные встречи в назначенный час, могут счесть, Dieu préserve[136], что я человек ответственный и обязательный, а это скучно… Я появлюсь послезавтра.
— Если не появишься, — предупредил Курт, отступая к двери, — я вернусь. И притащу за шиворот.
— J'aimerais voir[137], — откликнулся фон Вегерхоф и, выдернув из пестрого вороха тонкую, как паутинка, нижнюю рубашку, отправил ее следом за платьем.
Свою комнату он предпочел за собою не оставлять, съехав из гостиницы на явную радость своим соседям и ее владельцу — когда торговец Вассерманн после новости о нападении на дом фон Вегерхофа спешно покинул Ульм, хозяин стал одарять своего неудобного постояльца укоряюще-печальными взглядами, посматривая на оставшихся клиентов с благодарностью, надеждой и тоской. Шагнув на улицу и закрыв входную дверь, Курт живо вообразил, как там, за его спиной, все присутствующие в трапезном зальчике разом вскочили на скамьи и столы, откупорив лучшие вина, разразившись радостными гиками и вскинув над головами шапки.
Ульм вообще словно бы закатил грандиозные проводы своему мучителю — остатки празднующих все еще шатались по улицам вперемешку с уже приступившими к всевозможным работам горожанами, и даже привратная стража выглядела изрядно повеселевшей, и напутствия, направленные вслед майстеру инквизитору, были довольно-сострадающие и искренне радостные. «Он может вернуться в любую ночь», — предупредил Курт напоследок, успев увидеть, как оживленные лица осунулись, и в глазах солдат вновь собрались тучи.
Верить ли себе самому, он не знал, и путь до замка полувдовствующей баронессы фон Герстенмайер преодолевал по большей части шагом, опустив руки с поводьями и глядя на медленно ползущую под копытами дорогу рассеянно и отстраненно, размышляя над тем, что назойливо лезло в голову все эти дни. Арвид покинул город на своих двоих, затратив часть ночи на произведенное им нападение на дом фон Вегерхофа; означает ли это, что следом за ним ехала целая телега, груженная гробами или ящиками для льда, или еще каким-то вместилищем, которое должно было дать ему укрытие от солнца? Выпустили ли подчиненные им стражи целый караван, в котором, кроме птенцов, была еще и пара простых смертных, долженствующих обеспечить дневную охрану? Или же убежище на ближайший день находится поблизости, и он действительно связан с кем-то из окрестных «фонов», как и было упомянуто в этой в высшей степени странной записке?..
До замка Курт добрался, так ни в чем и не определившись, решив для себя, что этот вопрос пока будет покоиться на дальней полке среди множества других, столь же неясных и трудноразрешимых.
Родовое гнездо фон Герстенмайер высилось на голом, как локоть, холме, окруженное внушительной стеной; отсутствие барона явно не сказалось ни на наружном показном состоянии имения, ни на внутреннем, как стало ясно, когда майстера инквизитора пропустили сквозь внешнее кольцо укреплений. Замок ограждался двойной стеной, выстроенной еще во времена оны, однако и по сию пору пребывающей в полном порядке, на металлических деталях ворот не намечалось ни следа ржавчины, на деревянных — ни единой трещины; внутренний двор блистал чистотой, свойственной не всяким городским площадям, своими размерами и выверенностью и в самом деле напоминая небольшой город. Замки, виденные им до сих пор, отличались редкостной безалаберностью в устроении и поддержании оного, здесь же царил порядок и согласованность в каждом деянии каждого самого мелкого существа, включая, кажется, двух щенков, с редкостной для их возраста невозмутимостью возлежащих у колодца. Дворня не шастала — вышагивала, обыкновенных для столь населенного обиталища выкриков и постороннего шума не было, да и вообще все это строение напоминало не жилой замок, а более военный лагерь, ожидающий, к тому же, с минуты на минуту высочайшей инспекции. «Милая старушка», отладившая и блюдущая сию систему, кажется, существовала лишь в обществе собственной племянницы, оказаться же хоть на миг на месте одного из здешней прислуги Курт не захотел бы ни за какие сокровища в мире.
Центральная башня с округлыми тяжелыми боками отстояла поодаль, мрачная и непритязательная, окруженная еще обнаженными деревьями, кустами и свежевскопанными, взрыхленными холмиками и полосками земли, где в будущем наверняка прорастет нечто малонужное, но приятное глазу, вроде роз или садовых лилий; голый сад тянулся вдаль, теряясь из виду и обступая со всех сторон центральную башню и двухэтажный каменный дом, в разверстых подвальных дверях которого по временам исчезали и появлялись сосредоточенные, собранные бойцы этого переднего края благопристойности и традиций.
Несносно дорогостоящая гостиница, покинутая им сегодня, с ее услужливыми работниками, сегодня показалась забегаловкой для бедноты и спившихся игроков — того, как из-под него выдернули коня, Курт почти не заметил, как не сумел и сообразить, каким образом его вещи перекочевали с седла в руки одного из челядинцев. На лице молодого, быть может, младше него самого, парня не отобразилось ни единого чувства из тех, что, несомненно, вызвал вид новоприбывшего в сравнении с нарядами и скарбом прочих гостей, и в высказанном предложении проследовать за ним Курт не уловил ни тени пренебрежения, неприятия или чего бы то ни было еще, кроме хорошо поставленной предупредительности, преисполненной чувства собственного достоинства и неизбывной гордости за место своей службы.
Тушеваться и робеть в присутствии знатных особ он перестал уже давно, не почитая зазорным повысить голос на герцога Рейнского или нахамить Кельнскому архиепископу, однако сегодня и здесь внезапно пробудилось уже забытое чувство собственной малости и неуместности. Утвердиться в этом прибежище взыскательности можно было бы, представься возможность отчитать хоть бы этого свыше меры вышколенного прислужника, однако ничего, к чему можно было бы прицепиться, Курт так и не нашел — его комната походила чистотой и аккуратностью на операционную келью, учтивость прислуги не переходила грани, за которой начинается заискивание либо, напротив, замаскированная дерзость, и теперь, глядя в окно на огромный вылизанный двор, он с непритворным любопытством и некоторым напряжением ожидал встречи с генералом этой твердыни.
