— Оказывается, все так прост — собираем все самое лучшее, что можно отыскать в человеке, да нет — в тысячах людей, сливаем с одну посуду — и любовный напиток готов!
— Нет, девочка моя! Кухня здесь не поможет. Все это произрастет само собой и рванется к жизни как весенний луг, стоит лишь взойти к солнцу. Солнцу настоящей любви.
Увлекшись своей теорией, Майкл вел машину настолько уверенно, словно совершал экскурсию по Москве.
— А капелька благоразумия разве помешает? При всем масштабе сразившего меня великолепного безумия я сознаю, что мы едем не на дачу Артемьевых. И, конечно, не в Вальдбрунн.
— Ох, верно! Мне тоже показались странными эти указатели на дорогах. Пишут не разберешь что… — Майкл покосился на меня. — Ну, теперь-то ты веришь, что я в самом деле свихнулся? Никогда не молол столько выспренной чепухи… Не знаешь, это Героика или Искусство?
Майкл недоуменно огляделся:
— Куда мы попали, Дикси?
Мы выехали за город совсем в другом месте. Потом долго петляли в поисках нужной дороги, заправляли бак, разворачивались и крутились на одном месте. Гоняли блестящего шустрого жучка с откинутым капюшоном ребристой крыши и плещущим у ветрового стекла «знаменем» через канавы, железнодорожные мостки, и внезапно остановились, уткнувшись в стаю белых гусей, с гоготом и всплесками крыльев переходящих деревенскую улицу.
Гуси прошли, покрикивая где-то сзади, а мы продолжали стоять, словно застывший на киноэкране кадр. Майкл уткнулся лбом в брошенные на руль кисти, я расслабилась в высоком кресле, устало закрыв глаза. Над нами шумела листва, какая-то велосипедистка, затормозившая у обочины, громко рассказывала приятельнице про наглость продавщицы.
— Это не к вашим ногам, фрау, говорит она мне и убирает голубенькие туфельки с бантиками. Вообрази, — она решает про мои ноги!
Покосившись в сторону, я увидела тяжелый, обтянутый шортами зад, поглотивший сидение приткнувшегося к тротуару велосипеда и спину в цветастой трикотажной майке с глубокой бороздой от врезавшегося в телеса бюстгальтера. У сторожившего перекресток клена оказалась медно-бурая листва. В тон отросших кудряшек Артемьева.
— Микки, — тихо позвала я, коснувшись детского завитка на его виске. — Хочешь, я поведу машину?
— Поцелуй меня… — прошептал он, не повернув головы.
Я прикоснулась губами к уху, шее под ним, скользя по колючей щеке к носу и испуганно вскрикнула, охваченная кольцом его рук.
— Пожалуйста, не оставляй меня. Ни на минуту не оставляй… Я никогда так не боялся, Дикси…
Я зажала его рот губами и мы провалились в другое измерение, отгоняя сопутствующий счастью страх потерь…
Есть две категории полицейских — покровителей и преследователей влюбленных. Этот оказался из первой. Деликатным покашливанием вернув нас к реальности, он рассмотрел права Майкла и со значением козырнул, возвращая их. А затем подробно объяснил мне дорогу. Отъезжая, я видела в зеркальце, как он сгреб затылок, сдвинув на лоб фуражку — ну и озадачили мы его: русский за рулем новенького «мерса» в компании французской красотки, катит в бывшую баронскую усадьбу, спутав начисто направление.
В доме хозяев ждали. У ворот навытяжку, руку под козырек, встречал машину начальник охраны, а у парадных дверей замка стоял Рудольф в праздничном мундире. Было около семи часов вечера и солнце едва сдерживалось, чтобы не скрыться за холмы, одарив нас последними лучами. Я окинула взглядом знакомый пейзаж, отметив перемены: лужайки пострижены, на клумбах пышно цветут малиново-розовые кусты бегоний, лестницы очищены от бурьяна, а по лесам, покрывавшим холмы прошлось дыхание осени, оставив тут и там желто-бурые мазки.
— Смотри, какой странный закат… Словно солнце прячут в черный ящик, — сказал Майкл, встав рядом. — А оно сопротивляется, приветствуя нас.
Темная, тяжелая туча, распластавшаяся над горизонтом, давила солнце, стремясь загнать за верхушки холмов. И в последний прощальный момент оно послало отгоревшему дню пучок ярких, протянутых нам лучей. Золотые полосы веером лежали на сизой туче, пронизывая воздух каким-то ненастоящим, театральным светом.
— Как на картинке, — деликатно заметил Рудольф. — Извольте следовать в большую столовую, ужин ждет. Багаж поднят в комнаты хозяев.
Мы переглянулись, — неужто и впрямь безумие продолжается?
В нарядном зале с четырьмя высокими окнами преобладали винно-вишневые тона. Шелковые обои, бархатные шторы и обивка мебели, очевидно, недавно обновлялись, сохранив изначально заданный стиль. Стол под белой скатертью длиной не менее трех метров накрыт на две персоны. Искрящиеся серебром и хрусталем приборы возвышались на противоположных концах вытянутого прямоугольника, по центру которого шла соединительная линия из вазонов с гранатовыми георгинами и пятисвечными подсвечниками. Прямо над столом насквозь играла алмазным сиянием тяжелая гроздь люстры.
Майкл остановился в дверях, растерянно оглядев парадное великолепие своей столовой.
— Пожалуй, мне стоит переодеться, — наконец заметил он.
— Мне тоже. Только придется попросить радиотелефон, чтобы хоть как-то переговариваться во время трапезы.
…Я заняла комнату, уже знакомую по предыдущему визиту. Майклу были отведены апартаменты рядом. Мы чинно разошлись по своим покоям, обменявшись за спиной Рудольфа тоскливыми взглядами.
Я раскрыла дорожную сумку. Собственно, кроме ночного белья, плаща и нарядной блузки, у меня ничего не было. Но блузка претендовала на многое. Возможно, она взяла бы на себя смелость заменить вечернее платье в шикарном ресторане, если бы представилась такая необходимость. Черный обтягивающий бархат закрывал левую руку и плечо, оставляя праву часть обнаженной. Игривая асимметрия, намекающая на незавершенность процесса раздевания. Правда, моя узкая юбка из плотной шерсти не очень подходила к верху, но не будем же мы, право, танцевать…
Расчесывая волосы и подкрашивая губы, я избегала смотреть в глаза своему отражению — так же, как и Майкл, я боялась потерять вселившееся в меня безумие.
В столовой незнакомый стройный официант суетился над нашими приборами, переставляя их в центр стола.
— Благодарю, вы очень любезны, — двинулась я к фрачной спине и остолбенела, — из «декора» крахмальной белой рубашки и фрачной пары с надлежащими деталями атласного жилета и белой «бабочки», на меня смотрело лицо Майкла. Сумасшедшего Микки. До смешного, до хохота, до спазмов в животе мне нравилось это носатое лицо в живописных бронзовых кудрях, эти дрогнувшие и замершие губы и глаза! У Микки были каштановые глаза увидавшего свою хозяйку сеттера.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
