«Вы, должно быть, весьма нелестного мнения обо мне после филиппики госпожи де Кони…»
«Вовсе нет, — с прямодушным видом ответила Оливия, — не очень-то меня расстроили ее песни: излишек легковерия вполне объясняет такое поведение. Меня удивило другое: ваш ответ…»
«И что именно в моем ответе?»
«Что можно ошибиться в чувстве, которое зовется любовью; что желание может дать богатейшие эмоции, переживания и упоение, но, как только желание угасает, не остается более ничего. Это правда?»
Господин де Мер ответил только после продолжительного раздумья:
«Нет, сударыня, неправда. Не должно быть правдой, хотя мне кажется, что я все это испытал. От недостатка честности в душе, требовательности к себе или, скорее всего, от беспечности».
Оливия, огорошенно взглянув на генерала, переспросила:
«От беспечности?»
«Да-да, иначе не скажешь. Никто не станет опасаться своих чувств, какими бы сильными они ни были, когда нет того внутреннего ощущения, которое сопутствует только любви, того ощущения, которое, если, конечно, речь идет об истинной любви, предупреждает и говорит вам: «Будь осторожен!» О нет, Оливия, когда любят или когда угроза настоящей любви только-только возникает на горизонте, ошибиться никак невозможно».
«Вы в этом уверены?»
«Выслушайте меня, — вздохнул генерал, — и, пожалуйста, не смейтесь. Вы, должно быть, подметили, в каком затруднительном положении я оказался совсем недавно, а также мое раздражение и откровенное унижение. Всего несколько дней назад, случись со мной то, что случилось сегодня, я был бы крайне доволен. Я бы гордился, ибо достаточно настрадался сам, тем, что мне удалось причинить кому-то такую же боль, как когда-то причинили мне, и, поверьте, мне вполне хватило бы яду, чтобы обратить в свою пользу все грязные выпады госпожи де Кони, оставив ей унижение и насмешки. И что же? Сегодня я — посрамленный, застигнутый врасплох, израненный и презренный горемыка».
«И как можно объяснить такое превращение? — спросила Оливия, надеясь с помощью господина де Мера разрешить и собственные сомнения, ибо в любом другом случае и ее нисколько не задели бы и тем более не заставили бы грустить недавние события в гостиной».
«Очень просто, — продолжал генерал. — Дело в том, что меня унизили в присутствии некой персоны, в чьем уважении я испытываю крайнюю нужду; в том, что мне необходима вера этой персоны в мою искренность; в том, что сердце мое разорвется, если потеряет ее доверие; просто я понял сейчас, что люблю этого человека, ибо, если бы это было не так, ничего подобного со мной не случилось бы».
«Как странно!» — взволнованно воскликнула Оливия.
«Один из верных признаков, исключающих ошибку, это высочайшее уведомление, которое говорит: „Ты уже не хозяин над собственной душой, она тебе не принадлежит больше; она так мало принадлежит тебе, что если внушит страх той, которой она предназначена, то ты окажешься во власти отчаяния и стыда“».
«Вот так же, — сказала Оливия, собрав все силы, но так и не сумев придать своему голосу и выражению глаз ту насмешливость, с которой, как ей казалось, должны были прозвучать ее слова, — вот так же когда-то вы ломали комедию наедине с госпожой де Кони?»
Генерал прикусил губу и ответил, поднимаясь и откланиваясь:
«Возможно».
Он покинул гостиную, а Оливия ушла к себе, чтобы хоть минутку побыть в одиночестве; переступив порог своей комнаты, обессиленная и перепуганная женщина упала в кресло, прижала к сердцу яростно сжатый кулачок и крикнула во весь голос, словно желая освободиться от тяжести, которая сдавила грудь.
«Господи! Боже! Похоже, я люблю этого человека!»
— Оливия? Полюбила? — прервал Дьявола Луицци, покатившись со смеху. — Ха! Представляю, что это была за любовь!
— Самая юная, святая и светлая, — возразил Сатана, — ибо эта блудница уже забыла о чистоте души под слоями бесчестья, о той чистоте, которая утрачивается без радости, но и не без боли, но которую в тот момент она вновь обрела. Да, случилось так, что куртизанка влюбилась, но не так, как влюбляются в десятый по счету раз, а как юная девушка в пылком порыве души, как Генриетта Бюре! С такими же счастливыми долгими минутами созерцания и мечтательности. Однако подобная любовь падшей женщины еще чище, чем у потерявшей голову девушки.
— Странно все это, — задумчиво произнес барон.
— Ну-с, слушай дальше, — в голосе Дьявола появились почти что человеческие нотки, — слушай.
Оливия и в самом деле полюбила генерала, а господин де Мер по-настоящему влюбился в нее; но, смущенные и удивленные своей страстью, оба старательно избегали друг друга. Господин де Мер вскоре уехал в армию, и почти полгода они не виделись.
Они повстречались вновь в Опере, узнав друг друга с противоположных концов зала с первого взгляда. Генерал, обретший веру в себя за время долгого отсутствия, смело прошел к ней в ложу, полагая, что найдет ее такой, какой она была до их знакомства. Действительно, красота ее просто ослепляла, а наряд и украшения поражали самым изысканным вкусом; весело улыбаясь, она пожала его руки с очаровательной простотой. Прелестное прощение, которое никогда не сможет изобразить самая изощренная кокетка!
«Здравствуйте! — Она одарила его нежной и прекрасной улыбкой. — Как я счастлива вновь видеть вас! Как много я хотела бы вам сказать! Я в восхищении от ваших подвигов в бессмертном походе Бонапарта! Я же говорила, что вас ожидает блестящая и доблестная карьера, и я так признательна себе, что угадала, какую славу вы обретете на этом пути!»
В радостном голосе Оливии чувствовались слезы; генерал, взволнованный и удивленный, ответил:
«Благодарю за награду, сударыня! Для меня она дороже ордена, полученного на поле боя! Ваше одобрение — это не просто одобрение, это сбывшаяся надежда, которую я пронес через сражения, надежда, что вы не забудете меня».
«Забыть вас! — воскликнула Оливия. — Вы слишком громогласно о себе напоминаете тем, кто вас знает».
«Ну что вы! И более отважные солдаты, чем я, участвовали в походе».
«Может быть, но о них не вспоминали так, как о вас».
Заиграла музыка; генералу пора было уходить.
«Когда вас можно увидеть?» — спросил он.
«В любое время. Я по-прежнему всегда одна».
«И по-прежнему скучаете?»
«Да нет, скучать приходится меньше, — тихо ответила она, — но вот горевать, может быть, больше… Приходите, мы обо всем поговорим».
На следующий день генерал застал Оливию в полном одиночестве; но оба были настороже, и неожиданные эмоции, как накануне, им уже не грозили. Раз говор начался спокойно. Оливия с удовольствием расспрашивала генерала, интересуясь каждым часом, каждым поворотом великих битв, в которых он принимал участие; наконец генерал сказал:
«Но давайте же поговорим о вас. Что вы делали все это время? Чем заняты сейчас?»
«Это нехорошо — вам, счастливчику, расспрашивать меня, бедную, несчастную женщину. Чем я занята? С виду я все та же, что и раньше, то есть держусь подальше от общества или же ищу его только там, где оно достаточно многочисленно, чтобы не докучать. Как я устала от одиночества, от ссылки в общество, которое нынче мне кажется достойным презрения, но презирать которое тем не менее я не имею ни малейшего права… Еще я много думаю об одном генерале, который причинил мне немало боли, и только в этих мыслях нахожу утешение».
«Оливия, это правда?» — прервал ее господин де Мер.
«Да, правда; я люблю вас. О! Я могу без всякого опасения признаться вам в этом. Но до чего доведет меня любовь? Стать вашей женой? Невозможно, я знаю… Поверьте, я говорю совершенно искренне: у меня нет ни малейших притязаний. Стать вашей любовницей? Никогда, Виктор, и ни за что».
«Вы знаете мое имя?» — удивился генерал.
«Я поинтересовалась у госпожи де Кони».
«Так вы любите меня, — повторил господин де Мер, — вы любите меня и считаете, что я не достоин вас; это я-то, кого интересует только то, что вы обо мне думаете; ведь вы прекрасно поняли меня вчера, когда я поблагодарил вас от всей души за награду, и вы так же прекрасно поняли меня только что, когда я рассказывал, с каким рвением пытался доставить вам с помощью людской молвы тот маленький кусочек славы, который не решился бы сам бросить к вашим ногам. И вы думаете, что я не стану добиваться всей вашей любви без остатка?»
«Нет, — Оливия отвернулась в сторону, — ибо вы и так получили все, что в моей любви есть чистого и святого. Не просите у женщины большего, не нужно этого, не вгоняйте меня в краску; поймите, для меня это будет даже не бесстыдством, а просто позором. Не отнимайте того счастья, что вы мне подарили».
«С ума сойти! — Генерал улыбнулся. — Разве вы не прекраснее любой женщины на свете?»
«Вы находите меня прекрасной? — продолжала Оливия, улыбнувшись и обласкав Виктора взглядом. — Что ж, тем лучше: и вы тоже, — рассмеялась она, — вы тоже кажетесь мне красавцем, просто непревзойденным, правда; этот большой лоб, опаленный солнцем Италии, этот шрам, словно венчающий его мужественным ореолом; да… да, вы прекрасны, и я люблю вас».
