— Мы желаем одного: не бегать трусливым зайцем по дорогам, которые волей Аллаха принадлежат нам. Все! И не для того мы собрали такое войско, чтобы бегать вправо и влево, встретив на пути полк наших завтрашних рабов. Мы сметем всех, кто посмеет сопротивляться нашим туменам!
Лицо хана побагровело от гнева, глаза метали молнии. Казалось, вот сейчас хан хлопнет в ладоши, вбегут в шатер верные ханские гвардейцы, и он повелит им: «Сломайте хребет трусу!» Дивей-мурза ждал именно этого исхода, готовый принять смерть, хоть и был вполне уверен в своей правоте.
«Моя смерть дорого тебе обойдется, безмозглый властолюбец!»
Хан, однако, принял необычное для себя решение. Он, как бы с великим сожалением, проговорил:
— Мы совершили ошибку, назначив тебя лашкаркаши. Ты не главнокомандующий похода, ты — всего лишь темник. Хороший темник, и не больше.
Об этом разговоре с ханом князь Михаил Воротынский узнает лишь через несколько дней от самого Дивей-мурзы, пока же главный русский воевода с нетерпением ждал новых вестей от своего соратника Федора Шереметева. Он верил, что воевода полка Правой руки сможет ловко исполнить его задание, но все же терзался сомнениями: а что, если Дивей-мурза не пошлет на этот полк большие силы? Тогда сразу же станет понятно хитрому и умному лашкаркаши, что его заманивают в какую-то ловушку.
Точно такие же опасения были и у князя Федора Шереметева, хотя все от него зависящее он сделал — дал разведать, что у переправы стоит в заслоне целый полк и чтоза спиной этого полка — полная пустота. Сомни полк и без всякого препятствия — вперед. Но полк все же немалая сила, к тому же имеющая несколько пушек. Не на колесах, правда (колесными решили не жертвовать), но все равно, если дробью стрелять, хорошо прореживать можно нападающих, не дав им крутить их любимое «чертово колесо» и стремительно двигаясь по кругу, осыпать русских ратников стрелами. Должен это учесть Дивей-мурза, и если он останется верным завету Чингисхана — нападать, имея десятикратное превосходство, — пошлет на полк даже не один тумен, а два или три. Тогда и паническое отступление полка не будет выглядеть обманным, ну, а если выставит меньше тумена, придется упираться. Стоять твердо вопреки полученному приказу. Стоять до тех пор, пока татары не налетят черной тучей.
«Чем же еще заманить крымцев? Чтобы не надеялись на легкий успех».
А если сделать вид, что закапываемся спешно в землю, готовясь к упорному и долгому сопротивлению? Даже когда татары начнут готовиться к нападению, особенно если малыми силами, можно не прекращать рытье окопов. До самого последнего момента.
Ухватился за эту идею Федор Шереметев и велел срочно звать к нему на совет тысяцких и сотников? Им понравилась задумка первого воеводы, никто не предложил ничего лучшего. Тогда Федор Шереметев перешел на приказной тон:
— Закапываться так, будто спешите. На самом же деле не напрягайтесь, ибо в любом случае долго мы здесь не устоим. Да и нет нам нужды оборонять переправу, живота не жалея. Бежать без оглядки — вот наша основная задача. Вначале прямо по дороге, побросав пушки, повозки и иное все обузное. За холмами, что в версте отсюда, — вправо в лес. А одной тысяче бежать с оглядкой. Встанет она на холмах и задержит татар, пока мы в лесу укроемся. Знак для отступления — три удара полкового набата. Если нет вопросов, расходитесь по своим местам и приступайте не мешкая к работе. У меня остается тысяцкий восьмой тысячи и второй воевода, князь Одоевский.
Вопросов у каждого много. И самый главный — отчего нет стены перед туменами Девлетки? Что, до самой Москвы бежать? И не повторится ли прошлогоднее? Но каждый понимал, что первый воевода спросил о вопросах ради порядка, а не всерьез, он уверен, стало быть, знает более того, о чем рассказал.
С князем Одоевским и тысяцким, определенным в заслон, разговор более откровенный, хотя тоже не начистоту.
— Сотникам и десятникам объясните, чего ради остаются они на явную, почитай, гибель. Но кроме того, нужно и мечебитцам все растолковать: держаться, пока полк подальше, мол, отступит, сохраняя свои силы для решающего боя. Да и самой тысяче не стоит слишком много терять воев. Вам недолго нужно стоять, а затем — тоже в лес. Нас догонять.
Полку князя Федора Шереметева была отдана правая сторона дороги, откуда ему предстояло щипать крымскую змею, и не хвост, а ближе к голове, левая сторона дороги и хвост- для Передового опричного полка.
— Сейчас бы сбегать на холмы, поглядеть, где ловчее встать? — предложил тысяцкий.
— Разумно. Сбегай. Впрочем, — вдруг осенило Федора Шереметева, — постарайся вернуться пораньше, что бы, как стемнеет, увести свою тысячу и там готовить стойкую оборону. Крымцы за нами погонятся сломя голову, вот тут вы и отсекайте их. Пару пушек укати с собой и устрой их.
— Я тоже с ним, — твердо заявил князь Одоевский. — Вместе мы лучше подготовимся к встрече крымцев. В дела тысяцкого не вмешиваясь, стану ратников вдохновлять.
— От советов добрых не отказывайся.
— Само собой.
— От лазутчиков крепко оберегайтесь.
— Предвижу, не будет лазутчиков, — возразил князь Одоевский. — Они уже все разведали. Утром попрут.
— Твоими устами мед бы пить. — И строго: — Не почитай за губошлепов крымских воевод. Обереги себя засадами. Да чтоб бдели бы. Не дай Бог, кого заарканят. Худо будет. Очень. Вот как Девлетка начнет переправляться через Лопасню, тогда снимай засады.
— Так все и устрою.
Вроде бы обо всем договорились, теперь остается только одно — ждать, перемогая ночь и надеясь, что утром налетит черная воронья туча.
Когда совсем стемнело, первый воевода князь Федор Шереметев покинул шатер, чтобы пообщаться с ратниками у костерков, но увидел на левом фланге своего полка необычно много костров, которые пылали во всю мощь. Князь — туда. И видит с удивлением, что во всей тысяче идут земляные работы.
«Сказано же, чтоб без старания, только для видимости, чего же самовольство?!»
Однако приглядевшись, понял, что ратники не копают усердно, а забавляются с озорной веселостью.
Тысяцкий спешит встретить первого воеводу. Докладывает:
— Поддразниваем, дабы не тянул ворог проклятый с ударом. Побоится, что зароемся в землю глубоко, с самого рассвета полезет.
Удивительно, вроде бы не полностью открыл первый воевода, чего ради не упорная оборона переправы, а надо же — полностью понят замысел.
А тысяцкий торопится пояснить:
— Не моя выдумка, и даже не из сотников кто предложил, а десятник — Антипка Синеглаз.
— Самолично скажу ему ласковое свое слово, А к тебе с сомнением: не устали бы мечебитцы, всю ночь трудясь?
— Я то же самое спросил у Антипки, а он в ответ: не рубиться же с вражиной предстоит, а пятки смазывать. Ноги же — не руки, чего им уставать, когда руками копаешь?
«Ишь ты, ничего не скроешь от воев». Тысяцкий продолжает:
— Да и озоруют не все. По паре от десятки. Часа два и — баста. Другая пара швыряться примется.
— Почин стоящий. По всем тысячам велю то же самое делать.
И подумал с удовлетворением: запылают костры, и в их свете крымцы увидят, что полк готовится встретить их достойно, вот тогда поспешат с атакой, да и сил не пожалеют.
Все так и произошло. Едва посветлел восток, затянуло, к досаде русских ратников, Лопасню туманом. Не видно ничего, что происходит на вражеской стороне, слышно лишь, что топот нарастает, гудит земля от многокопытья.
«Кажется, все ладом начинается, — оценивает князь Федор Шереметев. — Туман бы поскорей отнесло».
Потянул свежий утренний ветерок, разрывая в клочья туманную завесу, унося ее в лесные дебри, и вот они — татары. По полутысяче в ряд, как у них и принято. А рядов этих — нескончаемо. Сейчас взвоют корнай, заверещат сурнаи, и завертится «чертово колесо» у берега, осыпая закопы тучами стрел.
«Поглубже бы стоило рыть закопы», — запоздало упрекнул себя первый воевода. Скомандовал сигнальщику: «Два удара!»
Гулко ухнул полковой набатный барабан, еще раз, и вот уже подхватили эти удары барабаны тысяцких и сотников, и едва лишь первые ряды крымских конников начали было вертеть свое «чертово колесо», все пушки одновременно жахнули дробью. Рушницы зачастили, тоже доставая всадников. Полетели и каленые болты самострелов: посильно и им на таком расстоянии пробивать воловьи доспехи крьшцев. В один миг стройность колеса нарушилась. К тому же и кони начали падать не только от стрел и дроба, но и наступать на триболы, которыми были густо усеяны берега Лопасни.
Дробь пушек и рушниц, болты самострелов дружно прореживали черную тучу, и крымцы, не ожидавшие столь дружного и меткого огня, на какое-то время опешили, но вот взвилось грозное: «Ур-ра-агш!», и крымские всадники, стегая коней, понеслись в реку — вода забурлила, словно возмущенная тем, что ее покойный и вольный бег нарушен столь великим вторжением.
