Еще один залп рушниц, на сей раз менее смертоносный, а первые всадники уже почти у самого ерника. Сейчас ворвутся и примутся рубить коварных гяуров, но тут вновь взвился свист, и левая сторона дороги жахнула залпом.
Малая, очень нужная заминка — есть время улепетнуть из ерника и чем скорее, тем лучше. Начало удачное, от сотни осталась едва ли половина, к ней на помощь, однако, уже несется предпоследняя сотня.
Дальше началось то самое, что предсказал тысяцкий. Разбившись на десятки, целых три сотни начали прочесывать лес, и на каждой прогалине, на каждой полянке падали с седел от летевших из густых подлесков каленых болтов.
Почти все крымцы остались в лесной чаще. Спаслись немногие, да и то благодаря наступившей темноте.
Ликует Богдан Вельский, и понять его можно, такой успех! Сколько побито крымцев, а из опричников никто даже не ранен.
— Вот так и станем дальше засадить!
— Рискованно повторяться, — высказал свое несогласие тысяцкий. — Конечно, еще разок можно, но не более того. Татарским воеводам да и нукерам не перешибешь перстом лба. Зело умны они в рати. Думать нам нужно о новом.
Все же настоял Богдан Вельский устроить засаду на манер первой, но, как и предрек тысяцкий, оказалась она менее удачной вначале, хотя в лесу, когда стали его прочесывать татары, понесли они знатные потери. Кто-то из опричников начал даже аукать озорства ради, оказалась же от этой шалости добрая польза: крымцы более настойчиво начали преследовать аукающих, а те заманивали их в болота.
Вся опричная тысяча взяла на вооружение аукание и, не неся никаких потерь, расправлялась со всеми, кто появлялся в лесу. А их, крымских карателей, все больше и больше пёрло в лес. Не только, чтобы избавиться от назойливой опасности, но еще и для того, чтобы захватить языка. Темник требовал этого, а его понукал к тому Дивей-мурза. Он все отчетливей понимал, что поход идет не совсем так, как должно: русские уходят от решающего сражения, сохраняя свои силы. Для чего? Где они собираются биться? Не готовятся ли ударить в спину, когда тумены подойдут к Москве? Но, скорее всего, ждут подкрепления, которое спешит, видимо, и из Великого Новгорода, и из других северных и западных мест. Это Дивей-мурза считал вполне вероятным, потому что Литва и Польша, обещавшие начать наступление на Смоленские земли, и шага до сего момента не сделали.
Дивею-мурзе очень нужен был язык, чтобы узнать, велика ли сила, которая прячется в лесах. Знай он это, мог бы предложить Девлет-Гирею свой новый план наступления на Москву. Пока же хан не желал даже слушать о приостановке движения, чтобы осмотреться и сделать необходимые поправки в свои действия.
Но то, чего очень хотелось Дивею-мурзе, никак не хотел допустить князь Михаил Воротынский. С каждым гонцом, какой бы приказ тот ни нес, князь обязательно напоминал воеводам, чтобы те надежно охраняли себя от лазутчиков, берегли бы ратников и, что самое главное, не допускали бы пленения. Теперь, наставлял он воевод, важнее не столько уничтожать захватчиков, сколько беречься от них, не давая подглядеть передвижения русских полков, а вот крымских же языков приказывал брать как можно больше.
Приказ главного воеводы — есть приказ. С ним не поспоришь. Но он не запрещает нагонять страх на крымцев. И хотя опричники и ратники полка Правой руки больше не ставили засад на дорогах, тем не менее от ночных налетов не отказались. Особенно в том преуспели опричники Передового полка. Тихо, без рушниц и даже самострелов, лишь с мечами и акинаками[246] подбирались они к стану какой-нибудь сотни, ловко снимали охрану и — пошла резня. И только крымцы начинали приходить в себя — опричники обратно в лес. Неважно, сколько захватчиков будет похоронено после рассвета, важно страху нагнать, лишить спокойствия.
Еще повадились опричники коней разгонять, тихо убирая коноводов. Убивать коней рука не поднималась, вот и загоняли их подальше в лес. Утром когда горе-вояки начинали собирать своих коней, вот тут и подходило время для настоящей работы. Можно пускать каленые болты из ерников, можно заманивать ауканьем в болотины.
Все это раздражает крымских военачальников, они все гуще и гуще пускают лазутные группы в лес, и перехватывать их становится все трудней, сокращать до минимума приходится ночные вылазки. Опричная тысяча уже создала три полосы засад, чтобы даже мышь не прошмыгнула мимо них, но и этого становилось мало. Богдан Вельский собрался уже слать гонца к князю Хованскому за помощью, надеясь получить хотя бы полутысячу, но его опередил гонец от самого князя. И приказ первого воеводы весьма удивил Вельского: начал он наконец понимать его хитрый замысел.
— Велит тебе воевода пропустить пару лазутных крымских разъездов к Рожае-реке, сопровождая их невидимо. Близко к гуляю, что на холмах у Молодей возвели, не подпускать. Пусть издали полюбуются, — хмыкнул гонец, — да зенки свои на лоб повыкатывают. Если же кто захочет через Рожаю перемахнуть, бить болтами. А если назад — пусть скачут, но не все чтобы ускакали. Двоих-троих оставить, не более того, чтоб пострашнее им все показалось.
— А что, велик гуляй-город? — не удержался от вопроса Богдан Вельский, хотя понимал, что унижает этим себя: он, третий воевода Опричного полка, должен знать все.
— Велик. Весьма велик.
— Когда успели? — невольно вырвалось у Богдана Вельского, и он сам удивился столь глупому вопросу. Спохватившись, ответил вроде бы сам себе: — Целых пять дней, как не успеть, если не спать.
В самом деле Девлет-Гирей остановился у Пахры на пятый день после переправы через Оку. Времени оказалось более чем по горло, чтобы все задуманное Михаилом Воротынским осуществить. К тому же все его соратники действовали четко и быстро. Едва лишь замыкающие части крымской рати миновали Молоди, как тут же на высоте, которую определил Никифор Двужил и которую в свое время одобрил князь Воротынский для гуляй-города, появились ертоул и посоха. Застучали топоры, завизжали двуручные пилы. Не заставил себя долго ждать и сам обоз с гуляями. Когда же к условленному месту подошел Большой полк, гуляй-город крепко, словно вросший в землю, стоял многоверстовой стеной, непробиваемой для стрел.
Князь Воротынский лично объехал гуляй-город по внешнему обводу. Прежде он уже высоко оценил выбор Никифора Двужила, но теперь, когда на холмах встала превосходная крепость, он окончательно убедился, что лучшего места от самого Серпухова сыскать невозможно. Впереди — верстовое покосное поле, окаймленное густым лесом, который как бы взбирается на водопуск, довольно крутой, возвышавшийся над полем саженей на сто; гребень тот, на котором стоит гуляй-город, пучится в центре высоким холмом. Место для вышки. Наблюдательной и костровой.
За водопуском — вековые дебри с сырыми, заросшими непролазной лещиной оврагами. Два из них подходили почти вплотную к стенам гуляй-города, напротив этих оврагов и определены были въездные ворота.
Обойти стремительной конной лавой крепость просто невозможно, остается одно — бить в лоб, а здесь вся огненная мощь. Здесь, перед гуляем, все крупные деревья спилены, оставлен лишь редкий подлесок, который не укроет нападающих ни от дроби, ни от стрел, но который в сочетании с триболами нарушит стройность атаки, собьет ее стремительность.
Против же обходных маневров, к которым татары, если, конечно, решат разгромить русскую рать, обязательно прибегнут, можно по оврагам посадить крепкие засады. Но об этом не сиюминутная забота.
Надежен гуляй-город. Сколько раз, раскинув в момент крепкие китаи из толстых досок и подперев их повозками, встречали русичи степняков и, выдержав первый удар конной лавы, сами шли в наступление и побеждали.
Тумены Чингисхана, которые вел к Днепру Субудей, тоже споткнулись о гуляй-город, в котором засела киевская дружина. Заманив в степь хитрым маневром дружины князей черниговского, смоленского, курского, трубчевского, путивльского, волынцев, галичан и кипчаков, Субудей разбил их поодиночке собранным в кулак войском, которое в общем-то по численности не превосходило русское. Погнавшихся за остатками разбитых русских дружин остановил гуляй-город киевского князя Мстислава Романовича.[247] Всего десять тысяч ратников три дня отбивали лютые штурмы татар, губили их сотнями.
Стрелы татарские не пробивали умело подогнанные китаи из сосновых плах, а дружинники киевских князей, стоя на бричках, метко вышибали из седел пришельцев, доселе незнаемых. Тех же, кто пробивался к стенам гуляй-города и пытался подняться на них, секли боевыми топорами на длинных топорищах, обоюдоострыми мечами и шестоперами.
Видя, что не одолеть дружину киевскую, Субудей пошел на коварную хитрость: отправил со своими послами окованного в цепи бродника, плененного в проводники в самом начале похода, чтобы тот уговорил русских сложить оружие и идти безбоязненно в свой Киев. Субудей обещал освободить и самого бродника и никого из ратников не трогать. Он предлагал мир. Он заверял, что отпустит всех, кого захватили его воины в плен. Всех до единого. Он предлагал дружбу.
