— А при чем здесь Пан? — спросил Кондауров.
— Пойдем. Ты увидишь его новую ипостась.
Скрытая камера, слегка подрагивая, цепко разглядывала то подъезжающие к воротам Ваганьковского кладбища дорогие иномарки, то лица, одежду долгой вереницы людей.
— Узнаешь? Узнаешь? — ликовал подполковник. — Весь цвет собрался. Рантик, Хасан, Трофа, Ключий, твой Пан.
Кондауров вздрогнул, подался вперед.
— Стоп! Повтори!
Из «мерседеса» легко выпрыгнул Пан, медленно пошел к воротам. За ним неуклюже ковылял…
— Это Стинг, подручный Пана, — комментировал подполковник.
Их тут же окружила, заслонила плотная стена боевиков-телохранителей.
— Потерпи чуток. Я прокручу. Охрану классно организовали. Дальше только спины этих обалдуев. Ни отпевания, ни речей законников наши снять не смогли. Ребята пробились ближе, когда гробы стали засыпать. Вон видишь, грузовичок с выпивкой и закуской подъехал? Все к нему рванулись.
Спины отстранились с экрана, и Кондауров увидел священника, размахивающего кадилом. Затем Пана с бокалом шампанского. Сделав несколько глотков, он плеснул остатки на свежесложенный холмик и, взяв из чьих-то рук огромный букет роз, склонился к могиле. Вслед за ним подошли Хасан, Рантик… Где-то на втором плане дважды мелькнул Стинг.
— Хватит! — сказал Кондауров. — Мне все ясно. Кроме одного: кто же такой Пан, если он первым кладет цветы?
— Вот и я об этом в затылке чешу, — вздохнул подполковник. — Вором в законе не стал. В авторитеты биографией не вышел. Даже в «лаврушники»[71]. Ты, майор, такие загадки любишь. Помоги отгадать.
— Для этого поначалу мне надо знать все про Хозяина и Зуба.
— Узнаю Кондора! — засмеялся подполковник. — Сразу подсказочку нашел. Кстати, твоего Стинга взяли на таможне с долларами.
— Что же ты молчал? — возмутился Кондауров. — Где он сейчас?
— Воркует с нашими ребятами.
— Дай мне его на часик.
— Вечером — пожалуйста!
Кондауров отодвинул на край стола толстые папки, взятые у подполковника, пригласил своего помощника.
Белобрысый лейтенант, как всегда, безмолвно застыл у двери.
— Значит, так, — глядя на его ботинки, произнес Кондауров. — Первое. Мне нужны адреса квартир и дач Хозяина, Зуба и Пана. Расспроси всех, кто имел с ними дело. Второе. — Он хлопнул ладонью по сложенным папкам. — Узнаешь адреса — едем в ресторан «Три толстяка».
— А как же Гипнотизер? — робко осведомился лейтенант.
— Все дороги ведут в Рим! Туда придет и наш Гипнотизер, — многозначительно подмигнул Кондауров. У него было хорошее настроение.
Работники ресторана подавленно молчали. Говорил за всех сухощавый интеллигентный метрдотель:
— Мы ничего не знаем. Нас с утра отправили на кухню и не выпускали до трех часов ночи, когда гости разъехались. Приходили какие-то люди, забирали то, что мы готовили, и уносили в залы. Только швейцара в вестибюле оставили.
Швейцар, бородатый, надменный, в торжественной синей форме с красными лампасами, типичный адмирал в отставке, отвечал по-флотски сдержанно:
— Семидесятилетие Хозяина праздновали. Гостей? Двести, не меньше было. Как же, и Пана, и Зуба, и Стинга знаю, хорошие щедрые люди. Маленький, с отвислыми ушами? Вроде Стинг какую-то крохотулю в темном костюме встречал. Но я не запомнил его. Владелец ресторана пропал куда-то. Говорят, новый будет. Около трех последнего проводил.
И тут он как бы замер, вслушиваясь в себя.
— Сердце? — участливо спросил Кондауров.
— Нет, здоров я, — ответил швейцар, все еще поглощенный своей внутренней заботой, — Старею, похоже. Вспоминаю, вспоминаю, а вспомнить не могу.
— Что именно? — поспешил Кондауров.
— Да вот не помню, чтоб Хозяин выходил. И Пан тоже. Слышал от гостей, что они удалились в «китайский» зал. А куда потом делись…
— Черным ходом вышли, — предположил Кондауров и затаил дыхание.
— Черный ход только в кухне. Но там наших держали.
Ткнув кулаком лейтенанта, Кондауров сказал-выдохнул:
— В «китайский»!
Зашагал крупно, торопливо, а по собственному ощущению не зашагал — пулей полетел в «китайский» зал.
Они разделились: лейтенант с левой, а Кондауров с правой стороны начали осматривать, ощупывать каждый выступ, каждую щербинку. Минут через двадцать гулко прилетело из угла:
— Достаньте спички, а лучше свечку.
Лейтенант сбегал в кухню, принес толстую оплывшую свечу.
Будто совершая таинственное священнодействие, огромный Кондауров стал медленно-медленно двигаться вдоль стены, то поднимая вверх, то опуская до плинтуса слабый трепетный огонек. У противоположной от входа стены опустился на колени и в полупоклоне начал передвигать свечу по паркетному полу замысловатыми кругами.
— Принесите нож. Побольше…
Острый широкий тесак углубился в едва заметную щель между планками, чуть наклонился и легко, как крышку погреба, поднял квадратный — примерно метр на метр — вырез паркета. Легкий огонек мгновенно сдуло со свечи.
— За мной! — сказал Кондауров, ступив на металлическую лестницу.
Они осторожно шли в темноте, ощупывая ногами деревянный настил, пока не натолкнулись на вторую лестницу.
Тяжелый чугунный круг со скрежетом сдвинулся под напором плеча Кондаурова. Яркий свет ослепил на мгновение. До лейтенанта донеслось сверху:
— Вот где они вышли. Интересно! Ну, лейтенант, теперь мы можем очень содержательно побеседовать с нашей обезьяной.
Но беседа со Стингом сложилась не такой уж содержательной, как планировал Кондауров. Стинг вошел недовольный, хмурый. Сел. Ноздри его гневно двигались.
— Я Афган прошел… Вы пожалеете…
— Возможно, — легко согласился Кондауров, — Но пока вы здесь, я должен выяснить, как деньги коммерческого банка оказались в вашем чемодане.
— Я уже говорил.
— Придется повторить.
— Не буду.
— Ваше право. Но учтите, о смерти Хозяина и Зуба я кое-что знаю. Теперь у вас сто тысяч долларов и виза в Швейцарию. Согласитесь, есть о чем поразмыслить.
Стинг стиснул кулаки, задышал напряженно. Безучастный тон сильных и властных всегда сковывал провинившегося Стинга парализующим испугом. Лучше б они кричали, матерились, приказывали. Он еще в армии уяснил, что напускное равнодушие командира скрывает угрозу, которая непременно разразится большими неприятностями. Поэтому по-звериному пристально следил за склонившимся над столом Кондауровым. Много ли знает мент? Что задумал? Отчего молчит?
Всем нутром своим тревожно ощущал он затянувшееся ожидание. Крепился, крепился, пока не оторвалась какая-то перенатянутая струна, выдавил надломленно хриплым полушепотом:
— Да не помню я. Ничего не помню про эти деньги.
— Пожалуйста, подробнее, — терпеливо попросил Кондауров.
— Ладно, — покорился Стинг. — Сидел в общаге. Кто-то пришел. Но вот убей меня громом, не помню — кто. И говорил что — не помню. Как контузия хватила. Тот ушел. Или я ушел. Все в мозгах перекрутилось. Одно только засело: меня обложили, надо драпать в Швейцарию.
— Почему именно в Швейцарию?
— Откуда я знаю?! — взвыл отчаянно Стинг, глазки его безумно сузились, забегали. — В башку втемяшилось: «обложили», «Швейцария», «пароль „Кондауров“» — и все! Ну я и навострил лыжи. Дружок визу сварганил. Билет одна маруха купила. Но таможенники зацепили. Потом ваши пришли. А Хозяина и Зуба вы мне не клейте, начальник. Я человек маленький. С такими дела не имею.
— Не скромничайте, — деликатно выразился Кондауров.
— Клянусь, начальник.
— Ладно, об этом позже. Значит, не помните, кто вам вручил доллары?
— Как из ума вышибло. Вижу, не верите.
— Верю, — простодушно заявил Кондауров, — только отпустить вас пока не могу. Надо кое-что еще разведать. А потом постараюсь убедить начальство в вашей невиновности.
На лице Стинга медленно расплылось довольство. Ноздри аж затрепетали от волнения.
— Верите? Мне? Так я ж банковские деньги увозил. Неужели верите? Ну, начальник. Слышал о вас много уважительного, а, по правде говоря, не верил. Сказки, думал. А вы — человек. Век такое не забуду. А посидеть у вас — посижу. Сколько скажете. Раз такое отношение ко мне! Да я ж вам… — Маленькие глазки внезапно остановились в недоуменном ожидании. — А почему поверили?
— Вас заставил это сделать Виктор Санин.
— Кто?!
Умишком Стинг, видимо, не мог так сразу принять и освоить неожиданную новость.
— Где он сейчас? — спросил Кондауров.
Стинг отрицательно замотал головой, все еще пытаясь осмыслить услышанное ранее.
— Он с Паном?
Руки безвольно опустились, означая неведение. Та новость явно еще металась в его сознании неразгаданной.
— А Пан где?
