чем судно отошло от причала, повернулась к дяде Пьеру спиной и, держа меня за руку, зашагала прочь. Так похоже на мамà, ни слезинки в глазах, она даже не оглянулась, суровая и практичная, уже готовая ступить на следующую ступеньку своей жизни, куда бы она нас ни привела.
Я полуобернулась, еще разок глянула через плечо на дядю Пьера и помахала рукой. Он помахал в ответ.
6
С отъездом дяди Пьера дядя Габриель, как и обещал, проводит много времени в Марзаке и в парижской квартире, когда мы с мамà в городе. Я боюсь дядю Габриеля и не люблю его визитов. В его присутствии у меня мурашки бегут по спине. Мои марзакские феи и призраки тоже не любят его, шепчут предостережения насчет него и назначили одного из рыцарей, самого герцога Альбера, присматривать за мной. Герцог Альбер носит кольчугу, которая при каждом его движении грохочет как гром. Он скачет на огромном сивом боевом жеребце по кличке Дантон, выращенном в Гаскони и обученном бесстрашно биться с врагом. Вооруженный огромным копьем, герцог Альбер выбивает врагов из седла, а Дантон валит их с ног и топчет до смерти. Я знаю, в случае чего они сообща мигом расправятся с дядей Габриелем.
Теперь я часто слышу, как дядя Габриель и мамà спорят за закрытыми дверьми, иногда в комнате у мамà, иногда у него. Я стараюсь не слушать их споры или разговоры, потому что по неясным для меня причинам они меня тревожат. Услышав за дверью их голоса, я спешу прочь, иду к себе в комнату, где завожу разговор с моими призрачными друзьями, моими волшебными товарищами по играм, моими отважными рыцарями-защитниками, чтобы заглушить слова взрослых. Но порой я не могу не подслушать. Таким образом я собираю мелкие, обрывочные клочки информации о загадочном мире взрослых, словно осколки разбитого окна, лежащие на земле.
Однажды вечером спустя несколько месяцев после отъезда дяди Пьера я пришла в салон, где мамà и дядя Габриель, который в этот день приехал в Марзак, пили аперитив перед ужином. Они едва обратили на меня внимание, продолжая разговор, будто меня вообще нет. Мне показалось, я для них невидима, точь-в-точь как мои воображаемые товарищи по играм.
— Не могу придумать более надежного способа разрушить мой брак, Габриель, — сказала мамà, — чем услать моего мужа на целый год в Южную Америку. За три месяца я почти ни слова от него не получила.
Дядя Габриель только рассмеялся в своей пренебрежительной манере.
— Вероятно, все дело в твоей прирожденной фригидности, дорогая, она побуждает твоего мужа искать более теплый климат.
Я обомлела, потому что мамà ударила дядю Габриеля по лицу, и вконец остолбенела, когда он тоже ударил в ответ, достаточно сильно, поскольку голова ее мотнулась в сторону, щека побелела, а затем вдруг резко побагровела. Но мамà не вскрикнула, вообще не издала ни звука, только повернулась и спокойно посмотрела на своего дядю с легкой усмешкой.
— Если и так, Габриель, то потому, что вы загубили меня для других мужчин. — Тут, словно впервые заметив меня, мамà сказала: — Ступай к себе, Мари-Бланш. И не приходи, пока я за тобой не пришлю.
— А как же ужин, мамà?
— Я распоряжусь, чтобы Натали принесла тебе ужин наверх. Закрой за собой дверь.
Я выполнила приказ и стояла за дверью, пока не услышала, как в замке повернулся ключ. В комнате словно бы настала полная тишина, потом я услышала более мягкий шепот и подумала, что мамà и дядя Габриель, наверно, помирились. Я вернулась в свою комнату и ждала, но ужин так и не принесли, а послать за мной мамà забыла.
Проснувшись наутро, я увидела, что надо мной стоит дядя Габриель в бриджах и сапогах для верховой езды.
— Идем, дитя, — тихо сказал он. — Прокатимся верхом. Покажешь мне пещеры, где жили первобытные люди. Никогда их не видел. Мне сказали, что ты весьма отважная исследовательница и можешь мне все показать.
Еще не вполне проснувшись, я потерла глаза.
— Да, дядя Габриель. Я могу показать вам пещеры. А мамà поедет с нами?
— Твоя мамà спит. Мы с тобой устроим собственное маленькое приключение, Мари-Бланш. Ты такая робкая. Чувствую, ты меня боишься. Я хочу показать тебе, что твой старый дядя Габриель вовсе не такой уж страшный, как ты думаешь. Вставай и одевайся. Я спущусь в конюшню и прикажу Жозефу оседлать лошадей. Приходи туда, как будешь готова. И поторопись.
Когда я спустилась в конюшню, лошади были уже оседланы, и дядя Габриель сидел верхом. Я так спешила, что едва успела схватить у кухарки Матильды кусок хлеба с абрикосовым джемом, и сейчас доедала остатки.
— Доброе утро, мадемуазель Мари-Бланш, — поздоровался Жозеф.
— Доброе утро, Жозеф. — Я полюбила старика Жозефа, который всегда очень добр ко мне. Присматривает за мной, когда дядя Пьер в отлучке, а когда я гуляю по округе, всегда точно знает, где я нахожусь, будто среди окрестных фермеров у него повсюду соглядатаи, подозреваю, что так оно и есть, наверно, он посылает их следить за мной, чтобы удостовериться, что я в безопасности. Жозеф знает все о здешнем крае, о животных и об истории Марзака. Именно он подогревал мое воображение историями о рыцарях, которые некогда защищали замок. И о дамах, которые в тревоге ждали в башне возвращения своих возлюбленных с поля брани.
— Прекрасное утро для верховой прогулки, мадемуазель, — сказал Жозеф.
— Да, Жозеф, — ответила я. — Дядя Габриель хочет, чтобы я показала ему, где жили первобытные люди.
— Вон как, — Жозеф с подозрением взглянул на дядю Габриеля, — но разве ваш дядя Пьер не говорил вам, что туда вы можете ходить только с подружками, мадемуазель?
Тут я нахмурилась. Верно, Жозеф прав. Дядя Пьер всегда говорил, что пещеры троглодитов — место лишь для детей, ведь только дети могут разговаривать с духами первобытных людей, а взрослые их только прогонят. «Я и сам потерял с ними связь, говорил он, — хотя близко знал их ребенком. Они перестали говорить со мной, когда мне было двенадцать или тринадцать. Сперва это происходит более-менее постепенно, а потом разом. Их рисунки на стенах пещер вдруг перестают оживать — животные не двигаются, вновь безжизненно замирают на стене. — Видимо, у меня на лице было написано недоумение, потому что он добавил: — Ты поймешь, о чем я говорю, когда подрастешь, малышка».
— Да, Жозеф, — сказала я. — Ты прав, дядя Пьер так говорил. Я забыла. Но, пожалуй, он не стал бы возражать,
