Быстро темнело. Альда возилась у костра, помешивая в котелке, от которого уже потёк манящий запах, Иаков резал хлеб и сыр, которые он купил у местных жителей, за шатром шумно вздыхали и фыркали наши лошади. Монахи ушли в монастырь, а рыцарей пригласил в замок местный сеньор. Ночь обещала быть мирной и спокойной.
На рассвете нас разбудил странный шум. Кричали и переругивались люди, на землю падало что-то тяжёлое, стучали топоры, звенело железо.
– Должно быть, опять рыцари решили турнир устроить, – сказал я Альде, которую тоже разбудил шум. – Эти глупцы не успокоятся, пока не искалечат друг друга.
– Давай не пойдём туда, – сонно пробормотала она, обнимая меня. – Будем лежать до обеда, а после обеда опять ляжем, чтобы не видеть никого, потом проснёмся, а мы уже в Тулузе.
– Конечно, не пойдём, – прошептал я. – Чего мы там не видели? – и утренний, самый сладкий сон овладел мной.
– Эй, вы там!.. – каркнул незнакомый голос и вдруг сменился придушенным сипением, сопровождавшимся вознёй и знакомым мычанием. Нужно было срочно принимать меры. Я нехотя встал, завернулся в плащ, выбрался из шатра и, щурясь от яркого утреннего солнца, огляделся в поисках источника шума. Всё оказалось так, как я и думал. Передо мной стоял Иаков и, рассерженно мыча, держал за грудки монаха, причём босые и довольно грязные ноги служителя господня едва касались земли. Бедолага, видно, решил заглянуть в шатёр, но не учёл, что наш сон охраняет Иаков.
– Отпусти его, – сказал я.
Иаков по-лошадиному фыркнул и выпустил монаха. От неожиданности тот не удержался на ногах и шлёпнулся на зад. Иаков схватил его за рясу и поднял, чуть не вытряхнув из одежды.
– Изыди, сатана! – взвизгнул тот, опасливо косясь на гиганта.
Иаков усмехнулся и левой рукой потёр здоровенный кулак правой. Монах побледнел.
– Оставь его, Иаков, – сказал я, кладя своему защитнику руку на предплечье.
Монах с кислым и обиженным лицом пытался поправить своё одеяние. Он был одет в грубую рясу с капюшоном, подпоясанную верёвкой. В руках он держал чётки, которые от неожиданности выронил. Я поднял их и подал монаху. Он зло посмотрел на меня, но чётки взял, почти вырвав их из руки. На вид ему было лет сорок. Как у многих местных жителей, у него были скверные, гнилые зубы, двух или трёх не хватало, изо рта разило, как из выгребной ямы. Монахи западного обряда особым образом брили головы, оставляя только валик из волос вокруг черепа. Это очень портило внешность, потому что обнажало все неровности, бородавки и родимые пятна, обычно скрытые волосами. Кроме того, если тонзуру не брить хотя бы раз в день, на голове отрастала отталкивающего вида щетина, напоминающая свиную.
– Зачем ты прервал мой сон, монах? – спросил я.
– Собирайся! – ответил тот. – Ты и твои люди. Приказ отца легата. Все должны быть там! – он ткнул пальцем в сторону монастыря.
– Когда?
– Немедленно!
– Зачем?
Монах злобно ощерился.
– Там узнаешь!
Иаков нахмурился и сделал движение, как будто хотел снова взять монаха за шиворот. Тот отшатнулся, но всё-таки процедил, как сплюнул нечистую слюну:
– Будет суд!
– Над кем? – мой голос дрогнул. Монах это заметил и ухмыльнулся.
– Покамест не над тобой! Но этот костёр не последний! Будут и ещё. Поджаренные еретики пахнут сладко, ох и сладко!
Он запрокинул голову и визгливо захохотал, булькая и захлёбываясь. На губах у него появилась пена. Монах был похож на безумца. Подпрыгивая и хохоча во всю глотку, он повернулся и побежал к монастырю.
***
Часть луга возле монастырской стены была отгорожена верёвками, вдоль которых стояли копейщики. За верёвками толкались местные жители. Жадные до зрелищ крестьяне, торговцы, ремесленники, их сварливые, громогласные жёны с детьми на руках пытались занять место получше. То и дело среди зрителей вспыхивала ругань, иногда переходящая в потасовку. Тогда солдаты древками копий успокаивали самых буйных. Для рыцарей были приготовлены лавки, покрытые тканью. К ним горожан не подпускали. У высокой монастырской стены, заплетённой вьющимися растениями, на помосте стояло резное кресло, напоминающее трон. Его, наверное, позаимствовали из замка местного сеньора. На противоположном конце поля был вкопан грубо ошкуренный столб, на нём висели цепи, вокруг громоздились вязанки соломы. Несколько человек хлопотали около столба, что-то подкладывая и поправляя. Их лица мне показались странными. Приглядевшись, я понял, что эти люди были в масках. Значит, готовилась казнь, а люди в масках были палачами.
Мы смешались с толпой, стараясь занять место как можно дальше от столба и от судейского помоста. Время шло, а судей и подсудимых не было. Зеваки усаживались там, где стояли, доставали принесённую с собой еду, кормили детей. Потянуло запахом прокисшего пива. Если кому-то из зрителей нужно было облегчиться, то мужчины и женщины отдавали дань природе, отойдя всего на несколько шагов и не испытывая при этом ни малейшего смущения.
Я плохо понимал крестьянский говор – их речь была неправильной, шепелявой и невнятной, они говорили короткими отрывками фраз, глотая буквы, слоги, а то и целые слова. Альда, с детства привыкшая разговаривать с вилланами, напротив, понимала их хорошо. Она стала прислушиваться к разговорам и шёпотом пересказывать их мне. Оказалось, что слуги местного сеньора несколько дней назад схватили двух еретиков – старого и молодого – и вот теперь передали их легату для церковного суда. Больше ничего интересного крестьяне не знали, поэтому Альда стала рассказывать мне об истинных христианах, с которыми была знакома с детства.
Священников и монахов, подчиняющихся Риму, в Лангедоке ненавидят за двуличие, сребролюбие, тягу к роскоши и нарушения церковных обетов, которые те даже не считают нужным скрывать. Многие из священников и монахов открыто сожительствуют с женщинами, имеют от них детей, делают своим конкубинам дорогие подарки. Некоторые, напротив, являются содомитами, от которых нет спасения мальчикам в церковном хоре или молодым монахам. За взятку можно получить отпущение любого греха, даже убийства. Монахи ссужают деньгами под грабительские проценты, торгуют, перепродают, и даже, говорят, разбойничают на дорогах. В некоторых городах жители изгоняют священников, поведение которых представляется им особенно нетерпимым.
К священникам альбигойцев, наоборот, относятся очень тепло. В любом доме им предоставят ночлег, накормят, поделятся последним. Люди знают, что истинные христиане, принимая пожертвования, не потратят их на себя, а раздадут нуждающимся. Они безупречно честны, миролюбивы, никогда не носят оружия. Одеты всегда очень просто, не употребляют ни вина, ни пива, ни животной пищи, кроме рыбы. Обладают навыками целительства, причём за лечение не требуют платы. У них нет ни икон, ни церковной утвари. Богослужения проводятся в любой подходящей комнате, из которой выносят все вещи, кроме стола, покрытого белой скатертью.
Альбигойские священники всегда ходят парами. Священника высшего посвящения, которого называют Совершенным, сопровождает адепт низшего ранга, которого именуют Слушающим. Пара составляется на всю жизнь по благословлению епископа. В случае смерти Совершенного, Слушающий посвящается в следующий сан и ему в свою очередь определяется свой Слушающий. В отличие от католиков, у истинных христиан священниками могут быть и женщины, правда, их немного. Совершенным запрещена телесная близость, и вообще, их аскеза настолько сурова, что эти люди многим кажутся святыми. Они убеждают в истинности своей веры терпением, готовностью спокойно разъяснять её догматы любому – от владетельного сеньора до нищего серва. Добрые христиане не боятся публичных дискуссий с лучшими богословами Рима. Они не отказывают в помощи никому и готовы отдать последнее. Иисус сказал о своём любимом апостоле:
Ты — Пётр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют её.[169]
Воистину, то же можно сказать о Совершенных, которые на каменном фундаменте веры строят в Лангедоке свою церковь.
– Аббат Сито здорово рискует, устраивая судилище над Совершенным, – шепнула мне на ухо Альда. – Если народ захочет его отбить, копейщиков, да и монахов разорвут на куски. У нас монахи и нос не высовывают за стены монастыря. А тут… Что толку от полусотни солдат да двух десятков рыцарей? Их просто затопчут.
– Ты права, – сказал я, осторожно осматриваясь. – Сейчас уйти мы не можем, за зрителями наверняка следят, но если начнётся свалка, пожалуй, лучше всего будет спрыгнуть под берег, потому что нас сразу потеряют из виду. А там либо уйдём вдоль воды, либо переплывём реку. Видишь вон те кусты? Как только крикну, беги к ним и спускайся вниз, только не прыгай, а сползай, чтобы не переломать ноги.
