– Ты права, – сказал я, осторожно осматриваясь. – Сейчас уйти мы не можем, за зрителями наверняка следят, но если начнётся свалка, пожалуй, лучше всего будет спрыгнуть под берег, потому что нас сразу потеряют из виду. А там либо уйдём вдоль воды, либо переплывём реку. Видишь вон те кусты? Как только крикну, беги к ним и спускайся вниз, только не прыгай, а сползай, чтобы не переломать ноги.
– А если я обдеру… спину? – улыбнулась Альда.
– Я буду каждый вечер втирать в неё бальзам! Плавными, мягкими движениями… – в тон ей ответил я и обнял за бёдра. Девушка покраснела, осторожно убрала мою руку и осмотрелась – не увидел ли кто мою вольность. Но её опасения были напрасны. Зрители заволновались, стали вскакивать на ноги и даже подпрыгивать, стараясь увидеть хоть что-то из-за голов более удачливых зевак. «Ведут, ведут!» – пронеслось по толпе.
Солдаты подтащили к судейскому помосту двух мужчин со связанными за спиной руками и бросили их на колени. Толпа загудела. Потянулись минуты ожидания. Наконец, ворота монастыря открылись, и на луг вступила процессия. Монахи в одинаковых рясах по трое в ряд мерно шагали, распевая гимны. В первом ряду несли чёрные распятия в два человеческих роста, за ними колыхались церковные знамёна. Монахи встали по обе стороны от помоста. Наконец, появился аббат Сито, в белом одеянии до земли и с епископской митрой на голове, которая по форме сильно отличается от головных уборов константинопольских священников. Мне она показалась, пожалуй, более красивой.
Не глядя ни на кого, Арно Амори величаво проследовал к трону, воздел руки и богослужение началось.
Глава 22
Аббат вёл службу так, как привык за многие годы, но он не учёл, что торжественная и звонкая латынь, гремящая под сводами огромных храмов, под открытым небом воспринималась совершенно иначе. В храме непонятные слова молитвы казались исполненными глубокого смысла, заставляли сжиматься сердце и трепетать потаённые струны души. Здесь же голос аббата напоминал пустое и бессмысленное бормотание и вызывал лишь скуку. Мне показалось, что аббат, опытный проповедник, ощутил это и сократил богослужение. Монахи, хорошо знавшие порядок мессы, бросали на него удивлённые взгляды.
Устав вслушиваться в незнакомые молитвы, я стал разглядывать судей и подсудимых. Рядом с аббатом Сито стояли два монаха, которые были полной противоположностью друг друга. По левую руку от легата переминался пожилой монах с равнодушным скучающим лицом. Он стоял, спрятав кисти рук в рукава рясы, впрочем, иногда извлекая их, чтобы почесаться. Другой же, молодой, с лицом восторженного идиота, был погружён в молитву, наслаждался её словами, и на его лице стремительно сменяли друг друга выражения умиления, радости и скорби. Смотреть на него было неприятно, как на уличного фигляра, поэтому я перевёл взгляд на подсудимых.
Один из них был стариком с худым измождённым лицом и клочкастой бородой, босой, одетый в подобие чёрной рясы. Через плечо у него висела сума. Второй, на вид мой ровесник, крепкий, широкоплечий, светловолосый, был одет гораздо лучше и, в отличие от своего товарища, носил кожаные башмаки. Лицо старшего было мрачным и замкнутым, младший откровенно трусил и беспрерывно озирался. Стоять на коленях со связанными за спиной руками подсудимым было неудобно, поэтому сначала на бок завалился молодой, а за ним и старший. Остаток мессы подсудимые выслушали, лёжа у ног аббата.
Закончив молитву, Арно Амори сделал шаг вперёд, и заговорил:
– С великой радостию принимайте, братия мои, когда впадаете в различные искушения, терпение. Знайте, что испытание вашей веры производит терпение; терпение же должно иметь совершенное действие, чтобы вы были совершенны во всей полноте, без всякого недостатка. Если же у кого из вас недостаёт мудрости, да просит у Бога, дающего всем просто и без упрёков, – и дастся ему. Но да просит с верою, ни мало не сомневаясь, потому что сомневающийся подобен морской волне, ветром поднимаемой и развеваемой.
Человек с двоящимися мыслями не твёрд во всех путях своих. Не обманывайтесь, братья мои возлюбленные. Всякий человек да будет скор на слышание, медлен на слова, медлен на гнев, ибо гнев человека не творит правды божией.
Посему, отложивши всякую нечистоту и остаток злобы, в кротости примите насаждаемое слово, могущее спасти ваши души.
Если кто из вас думает, что он благочестив, и не обуздывает своего языка, но обольщает своё сердце, у того пустое благочестие.[170]
Ныне перед нами два еретика, над которыми предстоит свершить суд.
Вы спросите, братия мои, почему мы не можем оставить их безнаказанными? Отвечу, что тому есть четыре причины. Прежде всего, всякая власть обязана предупреждать раздоры, междоусобия и беспорядки, которые почти всегда есть следствие религиозных несогласий. Во-вторых, Церковь должна блюсти чистоту веры, следовательно, обязана устранять еретическую заразу и даже неправильные толкования религии и её обрядов, неуважение её, с той же энергией и теми же мерами, как если бы всё это было нарушением законов светских. Далее, если закон преследует поношение величества и оскорбление государства, то не следует ли с гораздо большей карой относиться к тем, кто поносит и оскорбляет Бога и Святую Веру, ибо Божие величество бесконечно выше императорского и королевского? Наконец, благотворная строгость законов против еретиков и разнообразные наказания против них служат побудительной мерой для того, чтобы они обратились к Церкви и познали истину; без того, может быть, они никогда не оставят своих убеждений, и да свершится суд!
Иисус Христос не велит сберегать плевелы, но только пшеницу. Когда нельзя сберечь первых, не вредя последней, то лучше и не щадить их. Отсюда следует, что там, где нечестивые распространяются в ущерб народу Божьему, не следует давать им размножаться, а надо их истреблять с корнем, и, конечно, телесной смертью, когда нельзя искоренить иначе. Тот, кто уверяет, что сегодняшние плевелы могут после стать пшеницею, потому что могут обратиться к стезе истинной, совершенно прав, но такое обращение не есть факт. А то, что пшеница становится плевелом от общения с ним, это ясно и несомненно.
Еретики, прежде чем презрели Церковь, дали обеты относительно её, и потому их следует физически принуждать сдержать обеты. Принятие веры есть, конечно, акт доброй воли, но поддерживать её – дело необходимости. Можно ли терпеть еретиков? Вопрос этот представляется с двух сторон: по отношению к самим еретикам и по отношению к Церкви. Еретики, взятые сами по себе, грешат, и потому они заслуживают не только быть отдалёнными от Церкви отлучением, но и изъятыми из мира смертью. Разрушать веру, которой живут души, преступление гораздо более тяжёлое, нежели подделывать монету, которая способствует только жизни телесной. Если же фальшивомонетчики, так же как и прочие злодеи, по справедливости присуждаются к казни светскими государями, то тем с большею строгостью следует относиться к еретикам, которых после отречения от ереси можно не только отлучать, но и убивать. Церковь в заботе своей о спасении истинно верующих, отлучает еретиков от Церкви своим приговором и предаёт их светской власти для исполнения смертной казни. И если будет так, то это не противно воле Господней.
Легат опустился в кресло, остальные монахи продолжали стоять, кроме одного, который пристроился на краю помоста с пергаментом и перьями.
Аббат Сито вяло махнул рукой и подбежавшие солдаты поставили подсудимых на ноги.
– Во имя Отца, Сына и Святого Духа да будет так, – громко произнёс он. – Мы, Арно Амори, легат его святейшества папы Иннокентия III, божественным соизволением настоятель аббатства Сито, а такожде братья Пьер и Жак, денно и нощно служащие Ему в своих диоцезах и принявшие крест ради истребления еретической скверны в королевстве Франции, посланные апостольской властью на розыск всех, поражённых ядом ереси, собрались здесь, дабы творить справедливый суд. Повелеваю, назовите свои имена.
– Прикажи развязать руки моему спутнику и мне, – хрипло ответил старший, исподлобья глянув в лицо аббату – иначе больше мы не скажем ни слова.
Молодой монах наклонился к аббату, желая что-то сказать ему, но тот отстранил его и приказал:
– Развяжите!
Солдат послушно стал распутывать узел за спиной старшего, но он не поддавался и тот, жалея верёвку, нагнулся и попытался распустить его зубами.
– Ну, что вы там возитесь? – раздражённо спросил аббат. Командир копейщиков оттолкнул солдата, выхватил из ножен кинжал и перерезал верёвки. Руки у подсудимых бессильно упали. Лицо старшего исказилось от боли, младший не выдержал и тихонько заскулил.
– Назовите свои имена, – без выражения повторил аббат. – Сначала ты, – указал он на старшего.
