Костёр давно прогорел, но смрад от горелого человеческого мяса окутал лагерь невидимым липким саваном. От него не было спасения. Не помогали ароматные травы, которые Альда жгла в шатре, не помогали влажные повязки на лицо. Тошнотворный запах проникал всюду и неустанно напоминал о мучительной смерти, которой одни люди зачем-то предали других людей в сотне шагов от монастыря – места мира, покоя и молитвы.
Мы совсем было решились покинуть лагерь и ехать в Тулузу самостоятельно, но в последний момент одумались, ведь шансов добраться до города в охваченной войной стране у нас не было. Пришлось скрепя сердце оставаться и ждать, пока аббат Сито прикажет выступать. Однако на следующее утро шатры даже не начали сворачивать, а у стен монастыря опять засуетились монахи.
– Неужели готовятся сжечь на костре ещё какого-нибудь несчастного? – с ужасом спросила Альда.
– Нет, донна, на этот раз они готовятся к похоронам, – ответил ей знакомый голос, и к нам подошёл трубадур. На одном плече у него висел мешок, а на другом – виелла.
– Можно к вам в гости? – спросил он, осторожно кладя свою ношу на землю. – Хочется поболтать с образованными людьми. Устал я от безумных монахов и тупой солдатни.
– Садись, – сказал я. – Отчего же не поболтать, делать всё равно нечего. Только вот угостить тебя нечем, уж извини.
– А у меня всё с собой! – заулыбался Юк – В кои-то веки! Вот!
Он развязал мешок и вытащил из него раздутый мех, каравай хлеба, сыр и окорок.
– Откуда у тебя этакое богатство? – удивилась Альда. – Мы только что не голодаем, ведь еду местные жители не желают продавать ни за какие деньги.
– А, не важно! – отмахнулся трубадур. – В одном доме неподалёку разжился.
– Украл? – нахмурилась Альда. – Мы не будем есть ворованное, забирай обратно!
– Да не украл, что за наказание? Это подарок. Есть тут в городе одна вдовушка. Ну, словом… Не хотел я тебе про неё говорить, но раз уж так вышло… У неё всего много, она торговлю держит, даже денег не взяла. Хотя я предлагал! Веришь?
– Теперь верю, – усмехнулась Альда. – Кобель ты.
– Кобель, а как же? – самодовольно кивнул Юк. – Всякий мужчина – кобель! Понятно, если он не евнух или не ветхий старик. Таким уж Бог его создал, а кто я такой, чтобы спорить с волей Господа?
– Доведёт тебя язык до костра… – вздохнула Альда, расставляя кубки. – Ну что ты мелешь? А вдруг услышит кто? Не видишь разве, что творится?
– Скажи-ка, вот ты или Павел твой пойдёте на меня доносить?
Альда в ответ возмущённо фыркнула.
– Вот то-то! Да не мучай ты мясо, не умеешь резать, дай сюда! – склочным голосом сказал Юк, пододвинул к себе окорок и стал его ловко разделывать. – Ты не донесёшь, Павел тоже, а больше нас никто не слышит. Я же не ору на весь лагерь. Старый Юк, может, бабник и пьяница, но всё-таки не кретин!
Он развязал мех, понюхал вино и удовлетворённо вздохнул:
– Славное винишко, надо же, не пожалела, сучка. Недаром я на ней проскакал не одно льё. Надо будет потом ещё разок сходить, запастись на дорогу.
– Фу! – сказала Альда. – Мужчина-потаскун куда хуже обычной обозной шлюхи.
– Почему это потаскун? – сделал вид, что обиделся, Юк. – У меня к Мари большая любовь! Правда, не без интереса. Ну, так мы и не дети уже.
– Лучше расскажи, чем тебе монахи не угодили, – прервал я трубадура, потому что тот явно собирался перейти к описанию постельных утех со своей торговкой.
– А-а-а, половина из них безумцы, а половина – идиоты, – скривился Юк. – То они Библию читают, то душеспасительные беседы ведут, то молятся, причём на каждый час своя молитва. Оборони Господь какую-нибудь пропустить или меньшее количество поклонов отбить, чем положено. Сразу же аббату донесут. Следят друг за другом, наушничают, пакостят. Одному толчёного стекла перед распятием насыпали, а он не заметил и на колени бухнулся. Другому что-то в воду подмешали, так он всю ночь из отхожего места не вылезал, а к утру так ослаб, что его выносить оттуда пришлось. А что ночью было, слыхали?
Я отрицательно покачал головой.
– Тогда выходит, вы последние, кто ничего не знает. Дело было так. Вчера, после того, как еретиков спалили, монахи какую-то особенную мессу служили до ночи, а потом по кельям разошлись. Ну, разошлись и разошлись, а на утренней молитве глядь – а братьев Жака и Пьера нет!
– Это тех, кто был судьями? – спросила Альда.
– Их самых, моя донна. Как это – нет на молитве?! Непорядок! Послали за ними монашка, а тот прибежал в слезах, губы трясутся, руки в крови и ни слова сказать не может. Ну, тут уже всем стало понятно, что дело худо. Пошли в дормиторий,[173] а там… Брат Пьер лежит на полу с ножом в груди, мертвее мёртвого, а брат Жак тут же висит.
– Как висит? – удивилась Альда.
– Обыкновенно. Привязал подпояску к оконной решётке, да и повесился. Труп окоченел уже.
– Откуда ты знаешь? – спросил я.
– А рыцарёнок один разболтал. Он ночной стражей командовал, его люди трупы выносили, так что он всё своими глазами видел.
– Кто же их? – спросила Альда. – Наверное, отомстили единоверцы казнённых?
Юк расхохотался.
– Что ты, донна. Если бы так, легат и горя не знал, объявил бы монахов принявшими мученическую кончину за веру, да и дело с концом. Парой больше, парой меньше – кто их считает? В том-то и дело, что смертью за веру там вовсе не пахло, а пахло кое-чем другим. Оказывается, эта парочка имела обыкновение по ночам предаваться флагелляции. Раздевались и по очереди бичевали друг друга. Ну, дело это считается богоугодным, на Пьера и Жака смотрели с уважением, да только никому и в голову не приходило, что раздевались они не только для бичевания. А может, кому-то и приходила в голову богохульная мысль, да её гнали. Ну, или к этому Жаку очередь стояла. Словом, что там между ними случилось, мы не знаем, да и не узнаем, только Жаку, видать, что-то не понравилось, он взял да и прирезал своего любовника. А когда труп, в крови плавающий, увидел, ужаснулся и петельку на шею накинул. Вот так-то.
Говорят, когда аббату доложили, он аж лицом посинел, монахи перепугались, думали, сейчас Богу душу отдаст. Но ничего, отошёл, отдышался. Приказал покойников потихоньку на монастырском кладбище зарыть, а всем, кто что-нибудь слышал про это дело, держать язык за зубами. Вот такое, понимаешь, правосудие…
Юк взял виеллу, пробежал пальцами по струнам и тихонько запел, насмешливо поглядывая на нас с Альдой:
«Аз есмь Господь…» – Слыхал. Но сомневаюсь.«Не сотвори кумира…» – А металл?«Не поминай мя всуе…» – Грешен, каюсь:В тригоспода нередко загибал.«Чти день субботний…» – Что за фарисейство!Мне для безделья всякий день хорош.«Чти мать с отцом…» – Чту.–«Не прелюбодействуй…»От этих слов меня бросает в дрожь!«Не убивай…» – И критиков прощать?!«Не укради…» – А где же рифмы брать?«Не помышляй свидетельствовать ложно…»,«Не пожелай жены, осла чужих…»(О, Господи, как тесен этот стих!)Ну, а жену осла-соседа – можно?[174]
Не ожидавшая такой развязки Альда не выдержала и звонко рассмеялась. Довольный трубадур отложил инструмент.
– Вот и славно, моя донна, ты засмеялась! Давайте выпьем за это! А то я уже стал забывать, как звучит женский смех, да и руки отвыкли от благородного дерева виеллы…
– Когда же наконец отряд покинет это проклятое место? – вздохнула Альда. – Мне кажется, здесь сам воздух пропитан смертью, как если бы мы разбили шатёр на кладбище среди непогребённых мертвецов. Вчера два мёртвых, сегодня два…
– Когда и куда пойдёт отряд, знает только легат, а он ни с кем не советуется, только отдаёт приказы. Говорят, что он рассылает не то гонцов, не то лазутчиков на два дня хода вперёд, и в зависимости от их докладов принимает решения. Поражаюсь воле и мощи разума архиепископа Сито, хотя попов терпеть не могу. Но этот – этот какой-то особый. Немощен телом, но силён духом. Служить такому – честь и наслаждение!
– Ну, так за чем же дело стало? Постригись в монахи ордена цистерцианцев! К нему, кажется, принадлежит аббат Сито? – рассмеялся я.
Трубадур странно взглянул на меня:
– Напрасно смеёшься, грек. Вот для тебя, иноверца, этот путь закрыт, а для меня – нет. Знаешь ли ты, кем раньше был Фулькон Марселец? Трубадуром!
– Фулькон? А кто это?
– Может быть, ты скоро его увидишь. Сын генуэзского купца, которому больше нравилось сочинять альбы, чем отмерять ткани в отцовской лавке. Этот парень имел достаточно храбрости, чтобы дважды круто менять свою судьбу. В первый раз он бросил отцовское дело и стал странствующим певцом, а во второй – неожиданно для всех постригся в монахи. Ныне он епископ Тулузы, беспощадный гонитель еретиков, враг графа Раймунда. Думаю, что аббат Сито едет в Тулузу, чтобы встретиться с ним. И вот после того, как епископы договорятся, взятие Безье и Каркассона покажутся дракой у деревенского трактира. Помяни мои слова: будущей весной запылает весь Лангедок.
