— Фатиница! Ради Бога, где Фатиница?
Стефана, не говоря ни слова, встала, вынула из-под подушки сверток, запечатанный черным сургучом, и подала его мне.
— Это что? — вскричал я.
— Завещание сестры моей.
Я побледнел, как мертвец; ноги подо мной подкосились; я оперся о стену и повалился на диван; мне казалось, что меня поразило громом.
Когда я опомнился, Стефаны уже не было в комнате; роковой свиток лежал подле меня.
Я развернул его, ожидая ужасов. Я не ошибся; вот что было в этом свертке. Фатиница писала:
* * *
«Ты покинул меня, милый; я долго следила глазами за кораблем, который увез тебя и, надеюсь, привезет назад; следила до тех пор, пока он не исчез вдали. Я видела: ты во все время не спускал с меня глаз. Благодарю тебя.
Да, ты меня любишь; да, я вполне могу положиться на тебя. О, слово твое неизменно, да и чему бы на земле верить, если бы обман мог, подобно Юпитеру, принимать вид белого лебедя со сладостным пением. Я осталась одна; не боясь уже подозрений, я спросила бумаги, чернил и теперь пишу к тебе: без воспоминания и надежды, разлука была бы хуже тюрьмы.
Я буду писать к тебе все, что придет мне в голову: по крайней мере, когда ты воротишься, ты увидишь, что не проходило ни дня, ни минуты, чтобы я о тебе, не думала.
Больно мне было расстаться с тобою; но я думаю, что потом горесть моя еще усилится: ты так недавно покинул меня, что мне все еще не верится, что ты уехал; все еще здесь полно тобою; а солнце еще не закатилось, пока отблеск лучей его заметен на земле.
Мое солнце — ты; жизнь моя не цвела, пока ты не появился на моем горизонте; при твоем свете распустились мои три прекраснейшие цветка: вера, любовь и надежда.
Знаешь ли, что меня немножко развлекает без тебя? Наша милая посланница. Она садится ко мне на столе, хватается клювом за мое перо, приподнимает крылышко, как будто под ним у ней письмо; она прилетела из твоей комнаты и не видала тебя. Бедняжка не может понять, что это значит!
Мне душно, мой милый; я еще не довольно плакала: слезы давят мне сердце».
* * *
«Стефана пришла навестить твою бедную Фатиницу, и мы проговорили целый день о тебе. Она счастлива, но по мне, мое горе лучше ее блаженства; она, как у нас водится, до свадьбы не видала своего мужа ни разу, а потом привязалась к нему потому, что он молод и добр, и теперь любит его, как брата.
Можно ли этак любить? Она любит как брата человека, которому отдалась на всю жизнь! Я не знаю, что было бы со мною, если бы я хоть один день любила тебя так, как люблю Фортуната; мне кажется, в этот день сердце мое не билось бы. О! Я не так люблю тебя, а люблю тебя душою, сердцем, телом, люблю, как пчела любит цветы, то есть живу тобою и без тебя не могла бы жить.
Ты не знаешь, что мне Стефана сказала. Что франкам нельзя верить, что они нисколько не дорожат своим словом, и что ты, верно, и не думаешь воротиться к нам. Бедная Стефана! Не сердись на нее, мой милый: она не знает тебя так, как я знаю; она не знает, что я скорее стану сомневаться в том, что днем светло, чем в тебе.
Стефана уходит: муж за нею прислал.
Когда ты будешь моим мужем, я не стану уходить от тебя ни на минуту, ни на секунду; тебе не придется посылать за мною, потому что я всегда буду с тобой».
* * *
«Я ходила в обыкновенное время в сад; три дня назад я была уверена, что ты уже там. Отчего же я нынче тебя не видала? Ах!.. Ты уехал.
Все цветы мои по-прежнему улыбались мне и наполняли сад своим благоуханием; я сделала из них букет, который значит: Люблю и жду тебя. И, как обыкновенно, бросила его за угол стены. Но тебя уже не было; ты не мог поднять его и сказать мне в ответе поцелуями: «Я здесь и люблю тебя».
Целый вечер до полуночи просидела я в нашей жасминной беседке. Три дня назад это был храм любви и блаженства; теперь в кем нет другого божества, кроме воспоминания.
Прощай; пойду спать, чтобы увидеть тебя во сне».
* * *
«Я видела страшные сны, мой милый, а ты мне не являлся. Боже мой! Неужели же мне тебя не видеть ни наяву, ни во сне. Мне снился Константинополь, пожар в нашем доме, умирающая мать, все страшные сны. Неужели же с меня не довольно одной действительной горести?
С утра велела я оседлать Претли, закуталась в покрывало, гуще облаков, которыми сегодня заволокло солнце, и поехала в грот. Эта часть нашего острова тоже говорит мне о тебе: и ручей, который журчит в глубине долины, и милые, красные цветки, которые растут по дороге и которые ты называл мне по именам, и листья дерев, которые жалуются ветру на то, что нынче такой пасмурный, облачный день. Приехав к гроту, я пустила Претли гулять, а сама уселась читать поэму «Гробницы», которую уже столько раз читала. Не странно ли, что я в этой книге нашла первый залог твоей любви, ветку дрока, милую эмблему рождающейся, робкой надежды? Эта ветка завяла в книге, а теперь сохнет у меня на сердце.
Если я умру, когда ты ко мне воротишься, я бы хотела, чтобы меня похоронили перед этим гротом; ты недаром любил это место; оно, точно, прекрасно; особенно есть здесь один прелестный вид на море: право, как будто вид рая.
Что за странная мысль пришла мне в голову. Умереть! Зачем же мне умирать?
Когда ты воротишься, мы вместе посмеемся над этими и над многими другими мрачными мыслями.
Знаешь ли, что я сделала? Я раскрыла свою книгу на том самом месте, где она была раскрыта, когда ты нашел ее; положила туда ветку дрока, точно такую же, как ты; потом сделала большой круг и пришла в грот по той же самой дороге, по которой шла, когда увидела ее тут.
Досадно мне только, что эта книга называется «Гробницы».
* * *
«Я, право, поссорюсь со Стефаною. Она сейчас была у меня и, увидев, что я плачу, сказала, что это очень глупо, что ты теперь, верно, на фелуке поешь с матросами какую-нибудь веселую песню. О! Это неправда, я уверена. Если ты теперь не плачешь, потому что ты мужчина (однако же, я видела, как ты плакал, и эти слезы для меня драгоценнее жемчуга), то по крайней мере ты печален, не правда ли? И не поешь никакой песни, кроме разве только своей меланхолической сицилийской песни, одной, которую я позволяю тебе петь?
В то время как я писала эти строки, на моих гуслях лопнула струна. Говорят, что это недобрый знак; но, я помню, ты говорил мне, что не должно верить ни снам, ни предвещаниям.
Я ничему этому не верю, а верю только тебе, мой повелитель, творец моего нового бытия…»
* * *
«О, я не смею сказать тебе, что боюсь и надеюсь, мои милый, потому что это было бы вместе и большой радостью, и большим несчастьем для меня.
Я люблю только две вещи на свете, разумеется, кроме тебя; цветы мои и моих горлиц. Стефану я ненавижу.
