пью его через силу.
—Не кривись, не кривись, пей!
Она стоит возле моей постели и, сложив на груди руки, ждет. Бокал я должен опорожнить досуха и отдать ей перевернутым вверх донышком. Если я этого не сделаю, бабаня будет стоять и ждать хоть до вечера. Зато как же обрадуется она, если я выпью молоко быстро и протяну бокал опрокинутым! Нынче я с такой силой перевернул бокал, что ушко вырвалось у меня из пальцев, и он, кувыркнувшись в воздухе, ахнулся об пол и разлетелся на мелкие кусочки. Мне было жаль посудины, а бабаня, посмеиваясь, успокаивала:
—Что ты, сынок! Стоит ли тужить! Сказывают, когда посуда бьется, жди счастья и радости. Вижу, на хорошую поправку ты пошел, на лице у тебя краска появилась. Посиди, пока молоко-то в тебе уляжется, а я вон куфайку на тебя накину да посоображаю, как рукава в нее ввязывать.— Развертывая на столе вязанье, бабаня обронила остаток клубка, подняла его и, прикидывая на ладони, рассмеялась.— И подла же эта Арефа! Пряжа-то вся изошла, одна намотка от клубка осталась, а тяжести в ней не меньше полфунта. Это ведь она, должно, для весу камень в намотку завернула.
За окном мелькнуло что-то темное, а через секунду торопливо и звонко забрякала щеколда.
—Ой, да кого же это в такую рань принесло?— удивленно сказала бабаня, направляясь в сени.
Вернулась она встревоженная и начала торопливо натягивать на себя дубленую бекешку. Натянула, сунула ноги в валенки и, покрываясь шалью, крикнула в сени:
—Ты не дюже убивайся. Не всякий случай бедой оборачивается. Да входи в избу-то, входи! — и повернулась ко мне.— Вставай. Я к Семену Ильичу побегу. Ишь, Оля-то с каким горем к нам... Да входи ты в избу!..
У двери, кусая конец косы, а бантом вытирая глаза, стояла Оля. Лоб у нее морщился, белесые брови кривились. Громко всхлипывая, она закрывалась рукой и припадала лбом к дверному наличнику.
Иди, иди,— подтолкнула ее бабаня в камору и ушла.
Ты чего плачешь? — спросил я ее.
«Чего, чего»! — обиженно ответила она сквозь слезы и с досадой выкрикнула: — Тетечку в арестантскую посадили!
Зачем же ее в арестантскую? Кто посадил? — расспрашивал я.
«Зачем, зачем»! — будто передразнила меня Оля и, топнув валенком, крикнула: — А вот не буду плакать! Не буду и не буду! Пусть не радуется, морда противная! — и, смахнув рукавом слезы, заговорила быстро и сбивчиво: — Только бы он ее в Саратов, в тюрьму, не отвез. Он знаешь какой злой был! Как собака кидался. Глаза выкатил и кричит на тетечку: «Вы меня подвели! Я о вас в губернию отличные отзывы писал, а вы опять за старое?» И все, все в доме вверх тормашками поставил. Два жандарма с ним, околоточный. Полы в кухне подымали, под печку лазили. А стали тетечку выводить, я к ней кинулась, плачу. Тетечка меня успокаивает и только на ухо прошептала: «К Макарычу сбегай», а он как крикнет: «Замолчать, госпожа Журавлева!»...
Да кто же это такой — он? — перебил я Олю.
Да Углянский! У-ух, ненавижу!..
Зачем же он ее в арестантскую? — недоумевал я.
—А затем, что по Самарской листки расклеены,— ответила Оля.— Вот такие листочки,— сложила она ладони.— И везде-везде, на заборах, на воротах, на ставнях...
Со двора послышались голоса. Оля подбежала к окну, глянула и почему-то тихонько прошептала:
—Твои. И бабаня, и Макарыч, и еще кто-то...
С бабаней и Макарычем пришел дядя Сеня.
Олю Макарыч увел в горницу и разговаривает там с ней, бабаня на кухне гремит посудой, накрывает к чаю на стол, а дядя Сеня подсел ко мне и, как доктор, то коленки мои ощупает, то плечи, то осторожно двумя пальцами надавит на ключицу, спрашивает:
—Может, тут больно? Нет? А вот тут? Скажи на милость!— удивляется он и протягивает мне руки.— А ну, бери, обхватывай и жми во всю силу!
Всю ладонь его охватить невозможно. Захватываю только по три пальца и сжимаю до темноты в глазах и, обессилев, падаю на подушку.
—А ничего получилось,— смеется дядя Сеня.— Чуется силенка. К весне, гляди, все болячки в тебе заживут, и опять мы с тобой в пакгаузах орудовать будем. У нас теперь, Ромашка, ой и бойкая работа! Народу везде, подвод, прямо все кипит. Одних грузчиц больше тридцати человек. Сейчас чуть потише— Волга стала. А вот как лед окрепнет, дорога ляжет, опять все загремит. Хлеб до Вольска на подводах отправлять будем. А вчера я с хозяином ух и поругался!..— Дядя Сеня весело встряхнул кудрями.— Причудливый он у нас стал. Бывало, и поздоровается и поговорит запросто, а теперь идет мимо тебя, как мимо столба! Миллионщик! Евлашихинские номера все под себя снимает. Гости у него каждый день, граммофон играет. Пару чистокровных рысаков купил, сани ковровые, и Махмут у него за кучера. Поддевку не носит. Пальто с бобровым воротником, а под ним костюм с накрахмаленной грудью. Я, говорит, в своем торговом деле вроде ученого профессора. Вот вчера он свою ученость и оказал. Из Казанского военного интендантства бумага поступила. Недосчитались там четырех мешков пшена. А пшено я отгружал. Получил Горкин эту бумагу, на рысаков — и ко мне. С тростью он теперь ходит, а на ней — серебряный набалдашник. Ну, из саней и с этой палкой прямо на меня. Покраснел до черноты и кричит не своим голосом: «Подлец! Лучше бы ты четыре мешка передал, только фирму мою не позорил! Признавайся, куда ты это пшено дел?» Случился, Ромашка, во мне целый переворот. Хорошо, Макарыч откуда-то вывернулся, а то бы я так полыхнул хозяина по скуле, что у него от зубов одно крошево бы осталось. Разбирались часа три. Все счета подняли. И оказалось: все правильно. Так он только фыркнул, как лошадь, и уехал. На прощанье я ему врезал, не постеснялся. «Вы, говорю, Митрий Федорыч, глотку-то поберегайте, а то чем кричать станете, когда я не четыре мешка, а всю торговую фирму какому-нибудь ведомству передам».
Крестная! — приоткрыв дверь, крикнул Макарыч и кивнул дяде Сене.— И ты, Семен Ильич, иди.
Слазь, сынок, с кровати-то. Сейчас чай пить будем,— сказала бабаня, проходя в горницу.
Пока я застегивал ворот рубашки, натягивал на ноги чулки, в камору стремительно вбежала Оля.
Ты с бабаней к нам на Самарскую переедешь!
Зачем?
—А так Макарыч сказал. Я одна боюсь в доме. У вас
