Козловы уехали в Москву к сестре Надежды Федоровны (в прошлом балерине — солистке Большого театра М. Манохиной. Обеих сестер вспоминает в мемуарах В. Вальц). Я поправляюсь, но и после поправки на улицу почти не выхожу — как-то нечего мне там делать. Дома тоже у меня нет ни игрушек, ни книг. Впрочем, это неправда — есть! Есть на всю жизнь: тени игрушек, тени книг. Я могу переходить из комнаты в комнату, видеть их, доставать, перелистывать страницы… Их уже никто не отнимет. А в нашем саду всегда лето, поют птицы, дорожки манят по ним пробежаться, понюхать нарциссы и пионы, бросить камушек в темную воду заросшего у берегов ряской пруда…
У Феклы Егоровны нашлась только одна книга, но зато это «Робинзон Крузо» — полный (такого и в Новинках у меня не было), правда, последние страницы оторваны и потерялись. Главу за главой неторопливо читаю, доставляет огромное удовольствие не только содержание книги, но и самый процесс чтения…
Страница за страницей идет неспешное повествование. Оно много подробнее, чем в моем, подаренном кем-то на именины, «новинском» «Робинзоне». Но странность даже не в этой подробности изложения. Нет! Я вижу все по-иному, чем раньше: необитаемый остров, усилия обжить его, что-то построить, создать, воля, упорство героя, его удивительная сообразительность, ум. И вдруг этот ужас: след босой ступни на песке… Как я понимаю волнение Робинзона — могут придти эти… с пустыми глазами. Может быть, они, прячась, откуда-нибудь уже наблюдают за Робинзоном; не сегодня завтра кровожадные дикари придут, все растопчут, убьют. Страшно… Их сущности никто и ничто не изменит, остается только выследить и убить их первому, но их, наверное, много, а он один (как мы с Верой).
…В один из долгих вечеров приходит Ваня. Наши окна, как всегда, плотно занавешены, дверь на крючке. Ведь Фекла не должна тоже ничего знать. Ваня выглядит хуже обычного: он желт, под глазами синяки — страшно устал…
— Сестрица, я прилягу, что-то нездоровится…
В закуточке, за занавеской, возле русской печи слышно, как он снимает сапоги и ложится. Моментально засыпает. Во сне стонет. Очнулся. Попросил пить. У него жар.
Ночью бредит, разговаривает. О том, чтобы уйти, не может быть и речи… Остается у нас, посреди деревни, когда к нам, что ни день, приходят люди. Он без памяти, ничего не сознает; внезапно начинает собирать возле себя командиров рот, объясняет: деревню надо занять во что бы то ни стало, с флангов выслать конные разъезды. Со словами команды сам вскакивает, хочет куда-то бежать. Вера с Аксюшей вдвоем его удерживают, падает поперек кровати… Что с ним? Горячка? Тиф? Никто не знает. Лекарств нет. Врача позвать нельзя. А в дверь то и дело стучатся. Никого не пускать подозрительно, а пустить немыслимо. Ну, посторонних еще кое-как удается спровадить, но Фекла раза три-четыре в день заходит. Однажды при ней он во сне кашлянул. Вера переменилась в лице. Заметила или нет? Ничего не спросила. Ушла и больше не заходит; если что надо — постоит за порогом, но не войдет. А Ване все хуже. Как быть? Сказать хозяйке? Да разве можно? Язык не поворачивается. Может быть, ему это смерть? Фекла молча дает Вере аспирин, клюкву для питья, будто это для меня. Она обо всем догадалась сразу. Долго думала. Наконец, зовет к себе Веру и напрямик: «Да не изводи ты себя, дочка. Я давно все поняла. Да разве ж я кому-нибудь… И тебе-то сперва не хотела виду подавать, известно, что у баб за языки-то… Раз, думаю, опасается, так и правильно, только вижу: мучиссе… И вот что я скажу: у тебя как был братишка больной — мальчик, ну, он так и есть, а у меня племянник проездом завернул, да и захворал, сестры сын, значит; ко мне и перенесем; наверху-то, я чай, спокойнее будет, а завтрева с утра я меринка запрягу да слетаю куда подальше — за дохтуром каким малознакомым… Вот и решай… Как скажешь…»
Что было сказать? И наутро старуха сама запрягла, привезла верст за пятнадцать, из Заволжья, врача и ни одной душе так и не обмолвилась. Пока Ваня не поправился, все время помогала искренним участием, деловым советом, простой своей стариковской мудростью долгого жизненного опыта.
Болезнь брата оказалась для сестры благотворной — она вышла из своей апатии, почувствовала, что ее силы еще кому-то нужны, где никто заменить ее не может, и всецело отдалась уходу за больным.
Наконец он поправился настолько, что смог сам уйти к Аксинье, которая, тревожась о нем, часто нас навещала и постоянно привозила то молока, то картофеля, а то присылала своего немногоречивого брата Герасима, которые с Ваней давно уже по-братски полюбили друг друга…
Но ничто долго не стоит на месте: неожиданно к нашей Фекле нагрянули родственники: настоящие племянники с женами и дочка с мужем из Петербурга, спасаясь от голодного города в полуголодную деревню. Нам в этом пасьянсе опять вышла негаданная дорога. Фекла сама отыскала квартиру в той же деревне: большой хороший дом, правда, хозяин торопится его продать, но пока еще продает. Никто в нем не живет, и его вполне устраивает, чтобы кто-то топил и жил; кстати, у него же стоят и некоторые вещи Козловых, подкинутые ему тетей Диной.
Переезжаем…
……………………………………………………………………………
Об этом последнем месяце, проведенном нами в деревне, мне напоминают страницы моего первого детского дневника. По совету Веры, которую беспокоила корявость моего почерка, я начал вести его почти на следующий день после переезда. Записывал те несложные дела и события, которые тогда заполняли жизнь, не мою — жизнь взрослых. Где были, и кто побывал у нас, что готовили к обеду, что обменяли на продукты, и чем снабдили нас сердобольные крестьяне, часто вовсе даже незнакомые, из самых дальних деревень…
Ваня в этом дневнике записан под своим еще детским прозвищем «Мимочка» с местоимениями женского рода. Уже появилось ясное сознание, о чем писать можно и о чем нельзя…
1918.17-XI ст. ст. «Встал в 7 часов. Было еще темно. Оделся, убрал комнату и постелил свою кровать, чтобы до уроков почитать „Воспоминания“ Мамина-Сибиряка, которые Вера принесла вчера от учительницы. После уроков читал до обеда…»
Большой радостью в эти дни, как я помню, были кое-какие книги Козловых, находившиеся на сохранении у нашего нового хозяина. Там были все романы Тургенева, два томика Гоголя и почти весь Лесков в приложениях к «Ниве»…
18 ноября. «Вера ушла к обедне. Без нее я молол кофе и читал. Заходил наш хозяин. Принес нам телячье горло от себя и цикорий из потребиловки. Аксюша купила у него полфунта чаю. К обеду Аксюша пекла пирог с капустой. Вечером пришла Мимочка.»
20 ноября. «Когда Вера утром вышла из дома, то она увидела впереди знакомую бабу, которая бежала к ней навстречу, радостно крича: „Пришла! Ваша мама пришла. Вас ищет!“…
К счастью, Вера сразу догадалась, кто это. Она уже получила утром письмо и ждала мамину сестру — тетю Катю. И вот уже к нашему дому по талой снежной тропинке идет тетка. Немного вьющиеся серебряно-седые волосы выбиваются из-под черной меховой шапочки. Вместе с ней ее неразлучная со времени смерти третьей сестры — тети Нюты — спутница Паша, Пашетта… После первых слез и расспросов тетя Катя начинает решительно настаивать на нашем немедленном переезде в Торжок. Там сейчас ничего подобного не происходит. Комиссары недолго злобствовали; сейчас между ними много знакомых и относятся они вежливо. Из имений всем, конечно, пришлось выехать. Сняли целый этаж на набережной, против монастыря, и живут там все вместе: тетя Катя и жена ее брата — тетя Соня с четырьмя детьми… Я смотрю на тетю не отрываясь, пока она все это рассказывает Вере, и не могу насмотреться. Только сейчас я по-настоящему понимаю, до чего они с мамой, действительно, похожи. И, вместе с тем, совсем же разные, и все же этот отпечаток, даваемый близким родством, то почти неуловимый, то до того ярко воплощается в каком-то жесте, взгляде, выражении лица, разговоре. Впервые замечаю, впервые так остро и мучительно это ценю…
Приносят еще письмо, которое пересылает нам староста из Мокшина. Письмо от папиного брата, дяди Сережи. Он поехал в деревню по приглашению своего лакея (деревня где-то на Средней Волге). Он еще ничего не знает о нас; писал на Марусино, и письма не доходили. У них голодно: питаются только хлебом из отрубей и кипятком. Дядя описывает свой сон, который я переписываю в дневник из письма;
„Сегодня видел во сне мою маму, твою, Вера, бабушку Надю. Она пришла в Новинках в среднюю комнату; мы там были все в сборе. Она вошла и, не садясь сама, сказала: „Садитесь все!“ Когда мы сели, она продолжала: „За примерное житие Николая, моего сына, Господь даровал ему жизнь“. Тогда папа начал на нее досадовать и, споря с ней, сказал: „Я не понимаю, какая вам охота всему верить и кто это вам мог сказать?“ — „Мне об этом сказала Саша!“ Тут я подумал: „Кто такое“ Саша? Я ни одной Александры не знаю“. А они продолжали спорить. Папа ее спросил, откуда она может это знать и кто ей это сказал? Тогда maman ответила, что ей сказал Димитрий Семенович. Тут только я догадался, что она говорит о Шеншиных, которых уже нет на свете и о которых я уже несколько лет даже не вспоминал…»
