Но ведь что получается: вряд ли я теперь смогу работать в своей привычной манере.
Но другую манеру нельзя к себе искусственно прилепить. Будет неорганично и неестественно.
Но ломка — действительно весьма драматичная ситуация.
Голова моя ходит кругом. Но постараюсь разобраться, собраться…
«Что с вами? Вам нехорошо?»
Я еще сам не знаю, каково мне. Я знаю только, что сбился с ритма, и что теперь будет — дальше посмотрим.
Образ жизни у меня не изменился. Я по-прежнему утром шел в свою мастерскую. Но что-то все же пошло вкось. За завтраком отпускал крепкие словечки. Жена, интеллигентная до предела женщина, при этом выходила из кухни. А я еле сдерживался, чтобы не крутануть ей вслед словцом покрепче.
Гении и таланты, различные школы и течения, движение передвижников, которые прежде приводили меня в восторг, теперь, казалось, засели у меня в кишках. Когда я слышал имена знакомых художников, то весь дергался и запускал нецензурными словами.
На улице я ощущал себя карликом, а прохожих, идущих мне навстречу, гигантами духа, потому что они знают, что делают, и идут уверенно к цели.
Я приходил в мастерскую и решительно не знал, что мне тут делать. Сомнения крепко брали меня в плен. Зачем вообще нужны картины, если их никто не купит и, может быть, никто не поймет? Зачем нужны художники? А их действительно многовато выпускают художественные вузы.
В таком состоянии, если я брал в руки уголь, карандаш или кисть, не мог заставить себя прикоснуться ни к холсту, ни к бумаге.
Пришел приятель, бывший однокурсник, и, довольный, сообщил, что устроился преподавателем в художественное училище.
Я дернулся и выругался.
— Что с тобой? — удивился он.
— Я сбился с ритма. У тебя такого никогда не было?
— Не было, — сказал он.
— Ты никогда не сбивался? — допытывался я.
— Ритма не было, — сказал он. — Ты что, пьешь много? — спросил он.
— Как все, — сказал я.
— А ты пей как не все.
— То есть?
— Сам по себе.
— Сидеть одному и дуть самому по себе?
— В таком состоянии я тебя одного не оставлю, — сказал он.
В другой раз он спросил меня:
— У тебя что, слаба башка?
Насчет слабой башки я возмутился. Он обнял меня и предложил еще выпить.
— Может, тебе с дамой познакомиться? Тогда все забудешь, или, наоборот, все вспомнишь, и дух поднимется?
— Отчего у меня дух поднимется?
— Ну, отдохни. Поспи хорошенько. Поешь рыбы, свинины…
— Свинина при чем?
— Поправляйся. Таешь на глазах.
После мы еще выпили.
А потом он влюбился и перестал меня навещать. Воистину он желал мне того, чего себе желал.
Я остался один и пропил все, что накопил прежде. Теперь надо было умереть или начинать все сначала.
Вот Талант на моем месте давно бы умер. Он, говорят, слишком остро все на своей шкуре ощущает, что в мире происходит и в нем самом; его так глубоко ранит, он не выдерживает и отдает богу душу.
Зато меня сломать не так-то просто. Правильно говорят: нет худа без добра. Кому надо — умирать! Еще чего не хватало!
Я встал на ноги, широко их расставил и что было сил выдохнул:
— Х-х-ха-а-а!!! — будто от всего освободился.
Снова вздохнул. Посмотрел на руки, крепкие, молодые, и взялся за палитру. Счистил с нее давно засохшие краски и выдавил свежие.
Взял в руку кисть.
Автопортрет, часть лица в тени, а другая светлая, как никогда, свободно выходил на холсте. Для моей манеры уже не типично. Одна сторона темная, другая светлая. Все это знают. Пусть знают.
Но я свое лицо покажу.
Я не сомневался, что это кому-то нужно. Всем нужно, без всякого сомнения!
Жаль, пропало много времени, когда я картин не писал.
Совершенно вымотанный работой, но со светлой головой, я шел по улице, встречные казались мне маленькими и слабыми, поскольку вряд ли кому из них удалась сегодня цельная картина, сделанная уверенной рукой…
Но так ли это?
СЕВЕРНЫЙ ЛЕДОВИТЫЙ ОКЕАН
Звонок по телефону разбудил меня:
— Что ты сейчас делаешь?
— По телефону разговариваю. Кто это?
— Не можешь угадать? Эх ты…
Зачем мне среди ночи голоса отгадывать? Надоели мне вопросы: «Как дела?» и «Что ты сейчас делаешь?». В данную минуту ведь по телефону разговариваю. Спросонья я плохо соображал.
— Пошел ты… — сказал я.
— Ну вот, интеллигентный человек… зачем же так? Эх, старый друг…
В самом деле, подумал я, наверное, старый знакомый, знает, что я по ночам работаю. Это сейчас я сплю.
— Назвал бы себя, и все тут. Дай поспать. Отстань, отстань… Я положил трубку.
Он не отставал. Звонил.
— Эх ты…
— Ух ты! — сказал я зло.
— Да погоди… — Он очень не хотел, чтобы я трубку бросал, и я не бросил. Далекое, знакомое я ощутил вдруг в его голосе и насторожился.
— Слава звонит, — сказал он. — Твой друг детства, земляк, не узнал?
— Славка! О! Слава! Ты? Ведь прошло столько лет…
— «Двадцать лет пройдет, тридцать лет пройдет…» — запел он знакомую песню.
Его голос. Узнал. В школьном хоре он пел. И теперь я его по голосу узнаю.
— Двадцать лет уж точно проскочило, — сказал я.
— Твой-то голос я сразу узнал, — сказал Слава.
— Тебе легче узнать, ты звонишь ко мне, а не к кому-нибудь другому. Но я твой голос тоже узнаю, окреп он у тебя за эти годы.
— Как ты там?
— Не знаю, — сказал я, чтобы вовсе отвязаться от вопроса.
— Ну вот, опять я тебя узнаю: твой голос и та же прежняя твоя нудность… Слушай, у меня в кармане бутылка коньяка, но я не могу приехать к тебе с дурацкой бутылкой. Я не успею. Я сейчас в Петрокрепости, утром нам отплывать в Северный Ледовитый океан. Ты не знаешь, когда у вас мосты опускают?
— Сначала поднимают, — сказал я.
— А когда поднимают?
— Сначала поднимают, а потом опускают, по очереди один за другим, — сказал я.
— Тогда ты мне вот что скажи: у тебя есть половичок?
— Какой половичок?
— Ну маленький, какой-нибудь симпатичный половичок у тебя найдется?
— О каком половичке ты ведешь речь? Объясни, пожалуйста, своему другу детства.
— Могу ли я прилечь, калачиком свернуться и подремать до утра у своего старого приятеля, как в детстве, пока у вас мосты поднимают и опускают?
— У меня есть кровать, — сказал я просто.
— Э-э-э, друг, кровать и у меня есть, а вот половичок…
— Ты что, издеваешься? В нокдаун бы послать тебя на половичок, — сказал я.
— Нет, серьезно, могу я прилечь там у тебя?
— Да валяйся себе на здоровье по всем моим комнатам и кроватям поочередно, пока мосты поднимаются и опускаются.
— Спасибо, друг, я так и знал: для меня у тебя всегда найдется место. Видишь ли: я иду старшим механиком в Северный Ледовитый океан на прекрасном современном научно-исследовательском судне под названием «ЭС-ЭМ-ПЭ».
— Опять ты? Ты что, перебрал?
— Не без этого… нет… слегка, не в этом дело, дружище. Мы действительно идем в Северный Ледовитый океан, но не знаю точно, когда отчалим и пойдем Северным морским путем. Все путем… А судно действительно новое, и название прекрасное: «ЭС-ЭМ-ПЭ».
— Да, действительно прекрасно, — сказал я.
— Ну вот, видишь, а ты думал что? Я что? А приехал бы сюда ко мне, дружище! Уйдет мой «ЭС-ЭМ-ПЭ» без меня, если опоздаю, придется мне его на вертолете догонять. А у тебя нет вертолета, дружище. Приезжай!
— Я рад бы, но я не один.
Он сразу понял.
— Забирай подружку и жми сюда.
— Нет, нет, Слава, я не могу.
— «ЭС-ЭМ-ПЭ»! — орал он в трубку. — Высший класс! Давай сюда! На «ЭС-ЭМ-ПЭ»!
Я вздохнул.
Он ругнулся, и снова его понесло.
— Все на свете забыл! И парашютную вышку, и бой на первенство Вооруженных Сил!..
Я не забыл. Мы прыгали с ним в детстве, до войны, с парашютной вышки. Он тогда съехал на заду с площадки, чтобы меньше было расстояние до земли, но повис в воздухе: ему недоставало веса. Очень весело было, смешно. А потом в блокаду везли нас по Ладоге. И было не до смеху. А потом служили в армии в разных частях и встретились на ринге на первенстве Вооруженных Сил. Надавали друг другу от души, как старые приятели. После боя обнялись и поцеловались.
Я молчал. Вспоминал.
Он вдруг решился.
— Ладно, — сказал он. — Еду. Откуда мне ехать?
— Где стоишь, оттуда и поезжай, — сказал я.
— А где я стою? — спросил он дурашливо.
— А черт тебя знает, где ты стоишь. Садись, Слава, в такси — и вперед! Слушай адрес внимательно.
— Тьфу, да-да, я и хотел спросить, куда мне ехать?
Подруга дергала меня за рукав: мол, прекрати разговор с бестолковым человеком. Она не знала этого человека. А меня знала? Меня ведь тоже не знала.
