— Нэх а таисса, — прошелестела она, чувствуя, как щёки обжигают горячие слёзы. — Ахм-их таисса… Не твоя. Не зови. Не приду, Крылатый.
Потянулась гибким бронзовым телом, перекинула за спину тяжёлые волосы и, как была, обнажённой, неспешно двинулась вниз, туда, где кто-то подвывал бесцветным голосом, словно дул в пустой медный чан:
— Су-урх, илххар! Шушунн илххар! Ялл! Су-урх, ял! Илххар, ял!
И снова, по кругу, заглушая рвущий душу на куски шёпот, ещё раз, пока в голове не осталось ничего, кроме этого воя.
А Сурх всё спускалась и спускалась. Сначала неспешно, аккуратно переставляя босые ноги, словно заново училась ходить, оглаживая тёплые перила из красного дерева, но чем ближе был призывающий голос, тем быстрее она двигалась, недовольно хмурясь и досадливо поджимая губы.
Казавшаяся бесконечной лестница, наконец, закончилась, и Сурх, отодвинув тяжёлую штору, шагнула в круглую комнату, заполненную густым, удушливым ароматом воска и ладана, и блаженно улыбнулась, когда вокруг неё взорвалась оглушительная тишина.
В тёмном помещении горели свечи, а на застеленном алым бархатом алтаре лежала обнажённая женщина, маленькая, хрупкая. Её можно было бы принять за девочку, если бы не большой живот, увенчанный выпирающей горошинкой пупка. А над ней, над этой горошинкой, под которой трепетала от страха ещё не видевшая света жизнь, зависло острое лезвие кривого ножа.
Сурх взглядом скользнула выше, к рукояти, которую обхватили сильные, покрытые мелкими волосками пальцы, на смуглое запястье, выглядывающее из широких рукавов ослепительно-белой ризы. Женщина нахмурилась и вскинула голову, вглядываясь в стоящего за алтарём мужчину.
— Сэ? — спросила она охрипшим от длительного молчания голосом и брезгливо поджала губы, когда слева от неё с глухим стуком упал один из присутствующих на странном обряде людей.
— Хвин най-рэнн, — презрительно бросила она и посмотрела на того, кто занёс нож над жертвенным младенцем. — Сэ? Нэх!!
Рука мужчины дрогнула, а сам он побледнел.
— Богиня! — шевельнул посиневшими от страха губами. — Богиня…
— Богиня-богиня, — отмахнулась от него Сурх и встревоженно глянула на лежавшую на алтаре девушку.
— Пресветлая мать! — в отличие от своего помощника, жрец не упал в обморок, он бухнулся на землю, со всего размаху приложившись выбритой наголо головой об пол, затянув уже надоевшее:
— Су-урх илххар! Шушунн илххар! Ты пришла!
И снова головой об пол, да так мощно, что в комнате отчётливо послышался треск.
«Хорошо, но мало», — подумала Сурх, а вслух произнесла:
— Ну, ясно, пришла. Ты же звал. А потому спрошу ещё раз: что надо?
Подошла к алтарю вплотную, глянула мельком, всё ли в порядке с матерью и ребёнком, опустила на обоих сонную печать и изумлённо огляделась по сторонам.
— И что вообще происходит в моём доме? Кто эта женщина?
— Сие не женщина, — заискивающе глядя снизу вверх, ответил жрец.
— Да что ты говоришь? — развеселилась Сурх. — Кто же тогда?
— Сие мерзопакостная тварь, — услужливо сообщил жрец, — взошедшая на ложе с демоном и понёсшая от него.
Сурх наклонила голову к плечу и недоверчиво повторила:
— Мерзопакостная тварь? — и языком провела по губам, словно пробовала на вкус слова, сладко-приторные, как вонь гниющего мяса.
— И что же ты, жрец, собрался делать с этой… тварью? И почему в моём доме?
— Как ты и завещала, Светлая мать, — тихо ответил он, не поднимая головы от пола. — Вырезать гнилое семя, а ведьму сжечь.
Там, где когда-то билось сердце и полыхал жаркий огонь любви, шевельнулось что-то болезненно и остро, и обнажённое тело от ужаса покрылось мурашками. Богиня громко, словно воздух вдруг стал густым, вздохнула и оглянулась на ту, кого жрец назвал гнилым семенем. Малышка, словно услышав, что разговор зашёл о ней, очнулась, задвигалась испуганно в материнском чреве, и Сурх поторопилась успокоить её, шепнув ласково:
— Ч-ч-ч-ч, ушки на макушке. Что всполошилась, трусишка? Спи. Ты ещё не жила ни секунды, рано тебе слушать о смерти… И слышать смерть тоже рано, — добавила богиня, когда плод затих под её рукой, а после шагнула к жрецу и мрачно уставилась в его белую спину.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Завещала? — прохрипела Сурх, мечтая разукрасить безукоризненно чистую ткань алыми брызгами крови.
— Завещала, о Светлейшая, — ни о чём не подозревая, радостно выдохнул жрец. — Много веков твои верные Охотники уничтожают гнилое семя. И несмотря на то, что это обременительный труд, мы счастливы нести свет и очистительное пламя праведной мести…
Услышав о мести, Сурх пошатнулась, как от удара, и прикрыла глаза. В груди уже не просто болело. Ощущения были такие, будто там поселился маленький Феникс, который сначала умирал в страшных муках, а затем — в не менее страшных корчах — возрождался их очищающего пламени.
С трудом заставив себя поднять веки, богиня глянула на человека. Прикасаться к жрецу не хотелось, но это было самым простым и быстрым способом узнать правду. Поэтому Сурх опустилась на колено, положила узкую ладонь на светлый затылок и болезненно застонала, когда в её мозг густой, чёрной жижей хлынула многовековая боль. Тяжёлая, остро пахнущая дымом и горелой плотью, до краёв наполненная женскими криками и плачем детей.
— Что же вы наделали? — вскрикнула Сурх.
— Что же мы наделали? — схватилась она за голову, остро чувствуя собственную вину. Ушла, отвернулась от детей, бросила их на произвол судьбы. А главное, её бросила, последнюю. Самую маленькую, самую одинокую, ещё более несчастную, чем сама Сурх.
— Моя вина, — всхлипнула она, вынимая из дрожащего тела жреца душу.
— Только моя, — повторила, грустно глядя на затухающий огонёк жизни. Оглядела замерших в неестественных позах участников кровавой церемонии — и со всех углов комнаты к ней полетели разноцветные огоньки чёрных душ. А затем подошла к тихо спавшей посреди алтаря женщине и нахмурилась, вглядываясь в красивое лицо, обрамлённое буйной медью волос.
— Прости, дитя, — произнесла она с сожалением, роняя на обнажённый живот горячие капли слёз.
Девушка распахнула глаза и сонно улыбнулась:
— Шушунн илххар…
— Да-да, — Сурх кивнула. — Светлая мать…
— Ты пришла, чтобы покарать меня за грехи? Чтобы помочь очиститься?
— Я пришла, чтобы спасти тебя, дитя.
— Так почему же медлишь? — выпятила ещё больше свой огромный живот. — Я готова.
— Но, судя по всему, пришла слишком поздно, — покачала головой богиня. — Как посмотрю, за один день тут не справишься.
Нарисовав над головой девушки круг, Сурх велела бедняге спать, а сама вышла из комнаты и стала подниматься наверх, бормоча тихонько:
— Держись, Сурх, от разбитого сердца ещё никто не умирал. Держись, ты же богиня, а не старая кляча…
— Я проснулась, ветер, — засмеялась она, распахивая окна на верхних этажах дворца. И воздух наполнился прохладой и хрустальным звоном.
— Я проснулась, небо, — кричала, подставляя солнцу улыбающееся лицо.
— Я проснулась, Онса, — упрямо вздёрнула подбородок.
«Я жива, Крылатый», — дрогнуло несмело сердце.
Где-то на самом верхнем этаже Мироздания яростно вспыхнул дворец создателя. И в тот же миг в Подвале потухло одно из двух солнц и впервые за много столетий пошёл дождь. И Сурх захохотала, вспугнув присевшую на створку распахнутого окна ласточку. Маленькая птичка, испуганно чирикнув, взвилась, чиркнув краем острого крыла по стеклянной стене дворца и, без труда разрезав пространство, влетела в другую реальность, испуганно юркнув в приоткрытое окно огромного помещения, заполненного непривычно тихими детьми, которые усердно скрипели заточенными перьями.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Старый учитель проследил за стремительным полётом птицы и улыбнулся, когда та пристроилась над светловолосой головы новой ученицы. Самой взрослой среди всех его студиозусов. Самой ответственной и самой старательной. Склонив голову к левому плечу, девушка прилежно выполняла упражнение, не стесняясь своего возраста и не обращая внимания на то, что была старше всех своих коллег лет на десять, а то и пятнадцать.
