Командор Пути улыбнулся.
Тысячи экранов, наверно, показали его улыбку, сотни тысяч балогов ее увидели, и никто не догадался, чему он обрадовался. Он ощущал себя настолько спокойным и уверенным, что нарушил этикет и спросил по внутренней связи:
– Госпожа Тачч, господин Глор, как вы?
– Благодарим вашу предусмотрительность, все благополучно.
Голос Тачч был чужим настолько, насколько звук может быть чужим. Неожиданно пронзительный, отталкивающий, как визг тормозов, раздавшийся среди ночи под окном. Севке стало не по себе. Под ногами плыла ночная сторона чужой планеты. Впереди неуклонно увеличивался зеркальный шар. Он занимал уже половину экрана, и в нем различалось темное булавообразное отражение корабля.
Швартовка у спутника Холодного
Тафа сказал:
«Во имя Пути...»
Джал притормозил. Стеклянный причал Холодного был виден, как короткая коническая башня, косо висящая в черноте над головой. Нос корабля остановился под концом причала, а корма – под хранилищем.
«Поворот по вертикали», – сказал Тафа. На носу корабля заработал маленький рулевой двигатель. Тафа регулировал его тягу правой рукой, а левой управлял буксировщиком, опуская корму и поднимая нос. Одновременно он пошевеливал педалями – ставил корабль строго вдоль причала. Пилот мучительно щурился, – все лицо пошло мелкими, злыми морщинками. Восемьдесят тысяч тонн не игрушка, ах и ах... Начав поворачиваться, эти тонны не желали останавливаться. Рычажки давно переброшены на торможение, а корма все жмет от хранилища. Встала наконец... Корабль повис почти параллельно причалу, в какой-то сотне метров. Чтобы видеть хранилище, пилотам приходилось поворачиваться боком.
– Чуток промазал, – хрюкнул Тафа. Он был отменный пилот. С одного захода поставил корабль почти на чистую параллель с причалом.
Если бы корабль встал совсем чисто, работа была бы окончена, и пилот выдернул бы ключ из щита, отключив двигатели. Остальное мог сделать спутник, включив на долю секунды гравитационное поле. К счастью, параллель не была чистой.
– Подправим, паренек?
– Подправим, вашусмотрительность... Веду корму. Готовы?
– Готов. Веди.
Тафа лег правым боком на спинку кресла и, глядя на кормовой верхний экран, начал поднимать корму. Командор держал руку на рычажке носового двигателя. В случае чего, ему следовало «придержать нос» – не давать ему опускаться. А рука боялась. Она вдруг забыла, в какую сторону поворачивается сектор. Пришлось наклониться и посмотреть. Подъем – на себя. Опустить нос – от себя.
– Придержите... – сказал первый пилот. – Стоп... Еще. Стоп.
Командор дважды повел рычаг на себя, поворот стал тормозиться, но слишком быстро. Тафа крикнул:
– Перебрали! Нос книзу!
Со стороны было непонятно, почему он так нервничает. Нос поднимался чуть заметно, ползком. Но восемьдесят тысяч тонн медлительны по природе. Они медленно разгоняются и еще медленней останавливаются.
Опустить – то есть от себя...
Джал толкнул рычаг. Переждал. Толкнул еще раз Нос пошел вниз, а корма – вверх, к сияющей стенке хранилища. Он толкнул в третий раз и придержал. Он держал бы до конца, но рукоятка выдернулась из пальцев – это пилот, бешено перекосив лицо, рванул оба двигателя. И замер. И Джал замер.
Буксировщик трясся и тормозил, раскачиваясь на болтах, а корма шла вверх. Медленно лезла, придвигаясь к хранилищу. Очертания Холодного дрогнули и размылись на экране – автоматы включили антитяготение, но поздно! Корабль нельзя уже было остановить. Медленно, медленно, как пловец в прозрачной воде прикасается к буйку, как рыба идет сквозь водоросли, корабль придвинулся к блестящей поверхности хранилища. Вздрогнул. Зеркальная поверхность вмялась темным треугольником. Очень медленно. Блики играли вокруг вмятины. Черный, как Космос, треугольник увеличивался. Это корма уходила все глубже, и электронные глаза корабля поочередно тонули в темноте хранилища. Тафа застонал и скорчился в кресле. Как бы отозвавшись на этот слабый звук, раздалось шипение. Оно тоже было тихим, но в космической тишине казалось оглушительным. Экраны затянуло молоком, кипящим огромными пузырями. Жидкий кислород хлынул из хранилища, обволок корабль от носа до кормы и закипел на корпусе, как молоко, бегущее из кастрюли в огонь.
Командор Пути сосчитал до восемнадцати – Великий Диспетчер молчал. И Великий Десантник молчал. Пилот Тафа неподвижно висел в фиксаторах. Джал надвинул на его голову шлем – по аварийной инструкции, вынул из щитка пилотский ключ, опустил шлем своего скафандра.
Его охватило облегчение. Сделано. Все-таки он сделал это. Чисто сделано. Кроме Тафы, никто не догадался, что авария подстроена. Пилотская ошибка, не более... Он спокойно сидел и ждал, что будет дальше. Обидно, если теперь будет взрыв, когда все получилось так хорошо.
Опоздали
Знаменательным вечером ... июля, когда стало достоверно известно, что Десантники, ушедшие за рубеж, выловлены и еще четыре обезврежены в Москве, руководители служб Центра собрались на совещание. Говоря же начистоту, они собрались, чтобы посидеть вместе и полчаса передохнуть – и кто бы стал их осуждать за это? Первый вечер у них было хорошее настроение. Первый раз за много дней общий любимец Митя Благоволин приготовил на всю компанию свой особенный кофе.
«И очень славно» – как сказала Анна Егоровна. Короткий доклад Ильи Михайловича был выслушан как бы между прочим. Благодушно прихлебывая кофе, он сказал, что с понедельника – а была суббота – детекторы-распознаватели пойдут с конвейера, по сотне штук в сутки. Уже сейчас оперативная служба получила семь портативных детекторов.
Поговорили о том о сем. Операционисты – математики и психологи – обещали к понедельнику закончить график раздачи детекторов оперативным группам. Где-то есть большая вероятность поймать оставшихся Десантников, где-то меньшая.
Зернов попросил еще учесть, что некоторое количество надо будет передать за границу. Операционисты доложили, что это предусмотрено.
Беседовали спокойно, ровно – благодушествовали. И вдруг Митя спросил о Линии девять.
Все притихли. Суровые правила секретности, принятые в Центре, не разрешали спрашивать о делах, находящихся в чужом ведении, а тем более в компетенции начальства. Но таинственная личность Десантника-перебежчика всех интересовала.
Тишина длилась секунду-другую – ровно столько, сколько нужно было Михаилу Тихоновичу на последнюю проверку своего решения: секрет инвертора остается для землян секретом.
Он сказал:
– Иван Кузьмич, говорите? Мы его интернировали на даче, где он и прежде находился. По-моему, с некоторого времени он намеренно путает карты. В чем путает? Утверждает, что послал разведчиков – детей, а они перед окном катаются на велосипедах. Сам видел. Так... Ну и прибор его... – Зернов пошевелил пальцами, – вызывает сомнения.
Благоволин опустил глаза.
«Понимает, – подумал Зернов. – Все понимает и одобряет».
Анна Егоровна, которой очень нравился Зернов, согласно кивала. Большей части специалистов – математикам, врачам, психологам – вопрос об инверторе был не по зубам. Ждали, что скажут кибернетисты. И, разумеется, Илья Михайлович спросил:
– Разве нам не стоило бы ознакомиться с этим прибором, Михаил Тихонович? Одно время и «посредники» числились по разряду «липы».
Зернов улыбнулся:
– Разумеется, Илья Михайлович! Хоть завтра езжайте – Иван Павлович организует машины.
Выезд к Ивану Кузьмичу назначили на послезавтра, поскольку в воскресенье электронщики были заняты на производстве, а Благоволин – на испытательном стенде. Послезавтра они освободятся и займутся Линией девять. И заговорили о другом. Дмитрий Алексеевич сидел, не поднимая глаз. Зернов поглядывал на него и думал: вот уже появилось новое поколение, которое не хочет повторять наши ошибки. Которое не боится верить небывалому и различает небывалое от невозможного, а мы этого не умели. Которое заботится о благе человечества, не путая истинные блага с сиюминутными выгодами.
«Как странно, – думал Зернов, – ведь это наше поколение поняло, что знание может быть опасным. На наших глазах атомная бомба перестала быть секретом одной страны. Потом водородная бомба, и ракетные атомные подводные лодки, и глобальные ракеты. Да, мы поняли, но вчуже, а осознание оставили ему, следующему поколению. Как трудно мне было уговорить себя не накладывать руку на секрет инвертора, этого абсолютного оружия. Убедить себя, что на Земле у нас в сотни раз больше оружия, чем нужно. Что максимум через три года инвертор появится на вооружении всех армий, и вновь установится „равновесие силы“! А Дмитрию это решение ничего бы не стоило. Что же, теперь мы сравнялись, приятель... Ты осмелился принять сотрудничество пришельца, я осмелился отказаться от его оружия. Надеюсь, что послезавтра Илья Михайлович не найдет там инвертора...»
