— Ужасно!
«Мой отец — дед, — быстро нацарапала Ксения. — Он, конечно, погиб».
Фон Перлоф, разумеется, знал все об отставном генерале Белопольском, но решил смолчать, зачем ранить бедную девочку?
— Пока я нашел лишь вашего отца, но я не теряю надежды, верьте, я со всем рвением продолжаю поиск, — сказал он.
«Вы убивали, дядя?» — написала Ксения и удивилась внезапности поворота мыслей.
— Я солдат, дитя мое. — Рыжеватые брови фон Перлофа полезли вверх: — И шла долгая война. Я стрелял. Мне приходилось. Да, вероятно, убивал. А почему вы спрашиваете?
«Простите, — написала она. — Глупый вопрос».
— Не думайте о прошлом, — сказал он, вновь обретя привычную твердость и по-своему истолковав ее интерес. — Все плохое, слава богу, кончилось. Давайте прощаться, родная. И не беспокойтесь: все будет хорошо. Все, все, верьте мне!
У Ксении вдруг возникло четкое и неколебимое ощущение, что она видит дядю в последний раз. Впервые он вызвал у нее сострадание, и следы скорой неминуемой смерти виделись ей на побелевшем, растерянном лице. В порыве жалости Ксения внезапно опустилась на колени и поцеловала руку фон Перлофа. По ее смуглому, ставшему совсем детским лицу потекли слезы. Фон Перлоф, легко подняв ее, поцеловал по-отечески в лоб, сказал растроганно:
— Благодарю вас, благодарю! Не тревожьтесь ни о чем, Ксения. Все плохое для вас кончилось: вы под моей защитой.
«Я буду молиться за вас».
Он погладил ее по волосам дрожащей рукой:
— Я буду телеграфировать, Ксения. Часто. Но если понадоблюсь, не дай бог, срочно — звоните в Белград. — Он протянул ей визитную карточку.
«А отец, — написала она, — он приедет? И заберет меня?»
— И об его приезде я буду знать. Пусть это вас не волнует, девочка. Все будет так, как вы захотите. Поправляйтесь, дорогая Ксения! — сказал он, склоняясь к ее руке.
«Сколько седых волос, — непроизвольно отмстила про себя Ксения. — Какой тяжкой жизнью живет, видно, этот человек. Всегда он должен раздваиваться, меняться, как актер. Может, и со мной только что он сыграл отрывок из какой-нибудь пьесы? Какова моя роль — статистки? А я растрогалась, расчувствовалась от благодарности. Может, я просто нужна ему, — прежние сомнения овладели ею. Это говорила, конечно же, приобретенная ею осторожность. — Нет, не может быть, — подумала она уже с уверенностью. — Есть же на земле что-то святое». Ксения, мимолетно коснувшись, поцеловала дядю в висок и отвела его голову. Фон Перлоф выпрямился и, быстро надев пенсне, скрыл увлажнившиеся глаза.
— До встречи, дорогая Ксения, — уже обычным своим голосом сказал он и по привычке щелкнул каблуками, хотя был в штатском костюме. Уходя, он обернулся. Улыбка у фон Перлофа была жалкая, впервые ею увиденная. И Ксения вновь необыкновенно ясно ощутила и осознала, что расстаются они надолго, может быть навсегда. И она снова пожалела Перлофа.
Ксения долго сидела в кресле-качалке, размышляя над их встречей. Какой он странный, ее дядя! Вдруг разволновался, заговорил о маме и отце, о своих чувствах, которые подавлял, наверное, всю юность, и теперь все вдруг вырвалось... Зря она не призналась, что давно уже говорит. Но разве не сама жизнь научила ее сверхосторожности?.. А вдруг дядя, узнав, что она здорова, прекратил бы заботу о ней и кончилась бы безмятежная, спокойная, почти райская жизнь! Нет, она не сделала ошибки. Она не поторопилась со своими признаниями, и один бог — судья ей... И все-таки, вспоминая дядино лицо в дверях — лицо одинокого, обреченного человека, — она искренне пожалела его. Ксения плакала — о нем и о себе, и молилась, и просила бога не гневаться на нее за ложь, и снова плакала, думая о прошлом и будущем...
2
С появлением в пансионате доктора Закудрина жизнь начала меняться для Ксении. Точно бог действительно услышал ее. Однажды, проснувшись и выйдя на балкон, Ксения увидела голубое, просветленное небо таких чистых тонов, какие бывают только на церковных фресках. Бирюзовое море тихо и покойно лежало у ног. Благостная теплота окружала ее. Резко и сладко пахли неведомые, неизвестно когда распустившиеся цветы. На горизонте был виден косой белый парус. Под окнами слышались громкие голоса, цокали копыта коней, раздавался шум колес телег и экипажей — точно доктор расколдовал погруженную в спячку жизнь целой страны...
Сергей Сергеевич познакомил Ксению с Дубровником. День, назначенный для путешествия, оказался ярким, солнечным, нежарким. Закудрин заранее заказал извозчика, и они, успев позавтракать, покатили каменистой, немного пыльной дорогой. Море возникало то справа от экипажа, то, скрывшись на мгновение, — слева. Дорога поднималась с холма на холм, мимо, домиков и вилл, потом резко ныряла к воде, — пахло водорослями, йодом, вереском, нагретым камнем, — и вдруг незаметно перешла в окраинную улицу. У пристаней и набережной едва покачивались на ленивой волне шлюпки, баркасы, яхты. А чуть дальше — небольшой пароходик с высокой черной трубой, на котором играл духовой оркестр и на палубе виднелись пестро одетые люди, готовящиеся либо к веселой прогулке, либо к какому-то празднику.
Дорога вновь стала подниматься и чуть удалилась от моря. Они выехали из-за поворота, и вдруг Ксения увидела город. Толстые стены крепости, замыкаясь изломанной линией в сложную геометрическую фигуру, спускались к воде. Внутри крепости, тесно прижатые друг к другу, виднелись дома. Это и был Дубровник.
Они отпустили извозчика и пошли пешком через цепной мост и высокую арку главных ворот, мимо высоких башен. Сергей Сергеевич не раз бывал здесь. Он говорил, говорил, но Ксения, потрясенная увиденным, не слышала ни слова...
Улица вывела их на миниатюрную площадь, к сердцу города, где находился дворец князя. Ксения поняла: тут жила Джульетта, а через этот балкон проникал к ней в спальню Ромео. И именно здесь, на этой площади, скрестились шпаги Монтекки и Капулетти. И пролилась кровь... Забили башенные часы. Над городом летела величественная, как хорал, мелодия. У Ксении пропало ощущение времени: она оказалась в семнадцатом веке…
...Они долго бродили по Дубровнику. Спускались к маленькой гавани, где был аорт и от причала к причалу протягивали цепь, замыкавшуюся на ночь, чтобы вражеские корабли под покровом темноты не смогли проникнуть в крепость. Неподалеку, на еще более маленькой площади шумел пестрый рынок... Закудрин повел ее в собор, а затем — в францисканский монастырь и хранилище древних рукописей. Ксения для себя по-прежнему оставалась знатной горожанкой, прожившей здесь триста лет и оставшейся молодой...
С тех пор Ксения почувствовала, что выздоравливает, появляется у нее новый, пристальный интерес к жизни. В этом помогал ей доктор, окруживший се постоянным, но не навязчивым вниманием. В дни стремительного пришествия весны и начинающегося уже лета Ксения словно расцвела, налилась силой и красотой: ее бескровное овальное лицо загорело, синие глаза блестели, белокурые волосы отросли и выгорели. Она чуть-чуть пополнела, и это тоже шло ей. Дубровник, солнечные лучи, ласковое горько-соленое теплое море, запах роз и пение птиц да еще старая виноградная лоза, упрямо поднимающаяся к ее балкону, затушевали страшное прошлое, день за днем вытравляли кошмары Крыма и Константинополя, укрепляли надежду на то, что жизнь продолжается и могут быть в ней еще и радости и счастье.
К Закудрину Ксения чувствовала безграничное доверие. Они часто и подолгу беседовали о себе, о времени, судьбах близких им людей. И все чаще — о доме, о России. Закудрин, к удивлению, оказался хорошо информированным о тамошней жизни, об успехах и трудностях новой власти. Доктор говорил и об эмигрантах, возвращающихся в Россию. Они с удовольствием вспоминали Петроград: белые ночи, свинцовые воды Невы и туманно-серебристый свет на набережных, строгий, графически четкий силуэт адмиралтейского шпиля, тяжелую давящую громаду шапки Исаакиевского собора, фонтаны Петергофа, прекрасные скульптуры Летнего сада, острова, парки Царского Села. Воспоминания будоражили Ксению больше всего. Они рождали и свои, очень личные воспоминания. Ксения вновь и вновь обращалась к петербургскому детству и юности, где находила все новые, милые ее сердцу эпизоды, подробности, детали...
Однажды в пансионате появился Николай Вадимович Белопольский. Джованна вызвала Ксению с пляжа. Ксения поспешила домой с ощущением радостного беспокойства, которое неизменно возникает у каждого человека при встрече с дорогим ему прошлым, с родными людьми.
В холле, расположившись на диване и артистично отнеся руку с сигарой, сидел отец. Он вновь выглядел как в свои лучшие петербургские времена: стал опять вальяжен, пополнел, гладко выбритые щеки лоснились. И одет модно. И голос прежний — бархатистый, самоуверенный, голос статского советника, снисходительно беседующего с подчиненными ему чиновниками. Он обнял и расцеловал дочь. (Несколько театрально, в расчете на публику, как невольно отметила Ксения.) Она смотрела на происходящее как бы со стороны. И была раздражена этим зрелищем: страшные годы, пролетевшие над страной, словно не коснулись ее отца. Ксения представила ему Закудрина.
