С точки зрения Гудерана и Везувии, которые вдруг вспомнили собственную свадьбу пятнадцать лет назад, расчувствовались и теперь утешали друг друга, шепча на ушко милые глупости — главное, что они все-таки выдали Ангелику замуж.
Умело избегающий общения с придворными красавицами принц Роскар посмотрел на веселящихся гостей, раскланялся с министром Ле Пле, улыбнулся графу Умбираду — тот, абсолютно счастливый и, как всегда, на пол-пути к бревноподобному состоянию, поведал его высочеству о ближайших планах выиграть гонки Покровителя Года, коротко переговорил с Олбером, и, убедившись, что в ближайшие несколько суток Кавладору угрожает лишь одна опасность — всеобщее похмелье, пошел искать придворного мага. Свое слово он сдержал — нечеловеческим напряжением воли заставил себя пережить предшествующую неделю и не ввязался ни в одну драку. Теперь настала пора наверстать упущенное.
Ах да, еще по пути надо не забыть освободить какую-то похищенную алхимичку, ибо он, Роскар, теперь в ответе за всех отмеченных волшебством и излишними знаниями кавладорцев…
Выполнить свой долг перед страной и Короной — это ли не главное в жизни?
Между Ильсияром и Хетмирошем. Вечером того же дня
Шумный разноцветный праздник — десятки кружащихся в оживленном, быстром танце пар, менестрели всех сортов, от чинных арфистов и лютнистов, свято чтящих традиции Кленового Века, до деревенских скрыпачей и дударей, играющих по принципу "громко — значит, хорошо", залпы фейерверков, довольные, сытые гости, подбадривающие собственное пение постукиванием кружек, — всё это и многое другое едва вмещалось в огромное темное стекло, заключенное в тяжелую бронзовую раму. Повинуясь воле волшебника, зачарованное зеркало показало кружащихся в танце Октавио и Ангелику, преданно и влюблено смотрящих в глаза друг другу; выхватило из толпы гостей тонкий профиль королевы Везувии и лихо сдвинувшего набекрень корону короля Гудерана; мелькнул мэтр Фледегран — маг наколдовал фонтан, заставив зависнуть в воздухе содержимое винной бочки, и теперь уговаривал хмельные струи сплестись в какие-то замысловатые рисунки, а придворные дамы ахали и рукоплескали его таланту…
Ученик, приставленный наблюдать за происходящим в Королевском Дворце Талерина, настолько проникся духом народного гуляния, что принялся напевать на ломаном кавладорском и отбивать ритм очередного танца стоптанным башмаком. За что и поплатился — на его круглую коротко стриженую голову с размаху опустился сухой старческий кулачок.
— О… господин, — подскочил ученик и поспешил согнуться в почтительном поклоне.
Старший из магов Эмирата, великий Кадик ибн-Самум разразился в ответ гневной тирадой: о, за что великие боги Пустыни послали ему столь нерадивых, бесполезных учеников? За что покарали, наградив этих учеников излишним любопытством? Почему, о, почему никто — ни слуги, ни духи, ни ученики — не желают делать то, что им велят? Почему…
— Но вы ведь сами велели следить за праздником в Талерине, господин, — осмелился осторожно возразить Далхаддин по прозвищу Улитка. — Еще утром вы приказали мне, недостойному, следить за тем, как будет проходить свадьба этих варваров-древопоклонников, о господин.
— А радоваться я тебе тоже приказывал?! — закричал старик. — Приказывал подпевать их нечестивым молитвам?!
Далхаддин совсем было собрался ответить, что ничего молитвенного в распеваемых крепко выпившими гостями народных фривольных песенках нет, но его не зря прозвали Улиткой — ученик верно оценил момент и согнулся в еще более низком поклоне, одновременно прикрывая голову руками.
Поэтому палка, которую Кадик ибн-Самум использовал в качестве опоры и самого доходчивого из технических средств обучения, лишь слегка задела плечо Далхаддина.
Старейший из магов Эмирата через два года готовился встречать семисотлетний юбилей, а потому экзекуция была скорее данью традициям, чем действительно подразумевала нанесение какого-либо вреда здоровью нерадивого ученика. Ученики все нерадивы — это закон мироздания; и если возникнет нужда проучить их по-настоящему, так не старой узловатой палкой воспользуется Кадик ибн-Самум, а чем-нибудь более грозным и разрушительным, — например, специально вызванной для педагогических целей песчаной бурей. Зная, что для старика возможность помахать палкой является чем-то вроде утренней (хотя в данном случае — вечерней) разминки и укрепляет его веру в то, что для своих лет он еще вполне бодр и крепок, Далхаддин стоически вытерпел несколько несильных ударов, а потом с поклонами поблагодарил за науку и помог учителю добрести до кресла.
Настал черед Кадика ибн-Самума лично насладиться картиной талеринского праздника, транслирующейся волшебным зеркалом.
— Воистину, — скрипуче и торжественно провозгласил волшебник спустя несколько минут. — Воистину, Духи Пустыни услышали мои мольбы! Именно они, могучие и несравненные в величии своем, вернули варварам-древопоклонникам самого наимерзейшего из них!.. Ах, как я был бы рад скормить демонам его печень, — кровожадно, но, увы, издали, проворчал Кадик, наблюдая за Октавио Громдевуром. — Но каждому успеху — свой час, и я еще подарю Духам Пустыни его гнилые кости! Обещаю!
Ученик сделал соответствующее случаю понимающе-сочувствующее выражение лица. Во время неудавшейся попытки Эль-Джалада отвоевать Южный Шумерет, когда Кадик ибн-Самум внезапно открыл для себя, что генерал варваров Октавио Громдевур является реинкарнацией какого-то особо вредного божества, Далхаддину было десять лет, и воспоминания о сражениях былых времен исчерпывались для него байками, которые рассказывали старший брат, два дяди и прочие родственники. Причем уже тогда Далхаддин догадывался: раз родственники рассказывают о подвигах, а сами, заслышав о приближении любого человека в официальном халате, прячутся — значит, не подвигами прославились дядья-братья, а, скорее всего, дезертирством.
— Я, скудоумный, еще сомневался и осмелился гневаться на Духов Пустыни, когда услышал о возвращении этого шакала, — продолжал Кадик. — Но теперь-то передо мной открылся их истинный замысел: Духи Пустыни вернули эту демонову отрыжку, чтобы помочь нам в грядущей победе! Теперь-то, когда весь Кавладор погрязнет в разлагающем души и тела разврате, нам никто не помешает раздавить мерзких ллойярдцев! — старик засмеялся. Так как выглядел Кадик ибн-Самум на все свои почтенные годы — то есть был очень сухим, сморщенным, как мумия, дочерна загорелым, согнувшимся от тяжести огромного парчового тюрбана и роскошного халата с соболиными хвостиками, — смех у него был соответствующий: хриплый и прерывистый. Далхаддин даже иногда побаивался, что старик когда-нибудь захлебнется собственным хехеканьем и, да не допустят Духи Пустыни, помрет…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
