Хаасена, — сдать оружие и организованно прибыть в лагерь по репатриации в Монсе. Думаю, что мистер Щербак и мистер Балю передадут мне надлежащие списки. Это всего лишь формальность, однако она необходима. Все ясно?
— Нет, не все! — отозвался Савдунин. — Мы не согласны сдать оружие. Мы заплатили за него кровью!
— Администрация лагеря не принимает людей с оружием. Существует порядок...
— А зачем нам лагерь? — спросил Куликов и, повернувшись к партизанам, выкрикнул: — Братцы, разве мало мы с вами насиделись в лагерях?
Партизаны глухо зашумели.
— Вы не хотите возвращаться домой? — спросил капитан Ройс. — В таком случае подайте заявления, бельгийское правительство готово рассмотреть их.
— Вы нас не поняли, — сказал Савдунин. — Домой мы хотим, и как можно скорее. Мы не хотим в лагерь! В конце концов, мы партизаны, а не военнопленные американской армии!
— Господин капитан, — вмешался Щербак, — Соединенные Штаты и Советский Союз ведут войну против общего врага — фашистской Германии. Кто уполномочил вас разоружать подразделение союзной державы?
На площади повисла тишина. Ройс побагровел.
— Вы не солдаты! Приказываю сдать оружие!
Ряды партизан смешались. Кричал о чем-то, размахивая руками, юный Денелон. Франсуа Балю шагнул к капитану.
— Если вы вздумаете учинить насилие над русскими, — сказал он, раздельно выговаривая каждое слово, — будете иметь дело со всем полком. Мы воевали плечом к плечу, а это всегда что-то для нас значило.
— Это бунт! — закричал Хаасен. — Я доложу премьер-министру!
Начштаба остановил его жестом руки:
— Успокойтесь, господин Хаасен, бунта нет, и незачем его придумывать. Премьер-министру вы можете доложить, что партизанский полк «Урт-Амблев» согласен войти в штат внутренних вооруженных сил. Списки русских, о которых здесь шла речь, — Балю вежливо кивнул капитану Ройсу, — будут переданы офицеру советской миссии, как только она прибудет в Брюссель. Что касается оружия, то мы его конечно же сдадим в свое время, а пока оно нам необходимо — партизаны вылавливают в лесах эсэсовцев, которые терроризируют местных фермеров. В горах еще продолжаются схватки с бошами.
Хаасен выслушал его хмурясь.
— Вы ступили на опасный путь, — сказал он. — Прощайте!
Небрежно махнув рукой, правительственный комиссар направился к машине. Ройс задержался.
— Вы были в плену, мистер Щербак? И не боитесь?
— Что вы хотите этим сказать?
— Хорошенько подумайте, прежде чем принять решение о выезде в Россию. Там вас всех ждет один путь — в Сибирь! Не торопитесь опровергать меня, я знаю: вы скажете, что это ложь, что вы франтирер, что вы искупили вину, у вас боевые заслуги, однако все это эмоции, а у меня — факты. Мне жаль, что мы здесь немного... погорячились. В конце концов, это тоже эмоции. Честь имею!
Антон проводил американца взглядом, и, хотя он не поверил ни единому его слову, на сердце стало тоскливо.
Хаасен уже собрался было сесть в машину, но в последнюю минуту передумал:
— Я хотел бы продолжить нашу беседу с господином Балю тет-а-тет, — сказал он Ройсу. — Мсье Балю!
Начальник штаба неохотно подошел. После всего, что произошло, у него не было ни малейшего желания разговаривать с нагловатым комиссаром в отсутствие команданта Щербака.
— Мсье Балю, — сказал Хаасен, — вы бельгиец и, насколько я знаю, кадровый офицер королевской армии.
— Бывшей.
— Пусть так. И вы считаете себя свободным от присяги?
— Кому? Королю Леопольду? Или же регенту Шарлю?
Хаасен поморщился:
— Не придирайтесь к словам. Мы присягаем королю, но служим родине. Вы так же, как я, социалист, но почему-то защищаете коммунистов.
— При чем здесь коммунисты?
— А кто же тогда Щербак и остальные русские в полку? Я не отнесся бы к вам с такой доверительностью, если бы не рекомендация полковника Гро. Он сказал, что вы образованный офицер, патриот, социалист по убеждению и что вам можно полностью довериться.
— Благодарю Гро за блестящую характеристику, — сухо произнес Балю. — Но он, видимо, забыл сообщить еще об одной непременной черте моего характера — при всех моих убеждениях я никогда не забываю о честности.
— Честность превыше политики?
— Лучше скажем так: честность в политике.
— Боюсь, именно эта особенность вашей натуры испортит вам военную карьеру, — сказал Хаасен. — Не странно ли: мы принадлежим к одной партии, а понять друг друга не можем. Что, собственно, изменилось?
— Что же здесь странного, мсье Хаасен... Вы где были после двадцать восьмого мая?
— Где-то был, разумеется... Предположим, в Лондоне.
— Вот-вот. А я оставался здесь! И воевал рядом с русскими! Вместе с ними хоронил наших общих боевых товарищей — бельгийцев, французов, русских. Вам это ни о чем не говорит?.. Вы спрашиваете, разве что-нибудь изменилось? Только слепой может не заметить перемен. Прежде всего изменились мы с вами. За четыре года каждый из нас чему-то научился.
— Все это весьма даже любопытно. Однако подискуссируем в другой раз, в более подходящей обстановке.
Даже не попрощавшись, Хаасен круто повернулся, сел в машину и громко хлопнул дверцей.
3
Вечером Щербака пригласил к себе Легранн. Он был в подпитии и прятал глаза.
— Что-нибудь случилось, Анри?
С Легранном у Антона с самого начала сложились почти приятельские отношения. Смуглый, похожий на метиса майор вызывал у него симпатию, возможно, своей прямотой, бесхитростностью, а скорее тем, что не строил из себя большое начальство, с солдатами вел себя запросто, а к партизанам относился с уважением. В длинных речах своих майор выражался витиевато. Столь же затейливой, узорной была его брань в адрес противников. Умением обложить крепким словцом не понравившегося ему человека он мог посостязаться с боцманами каботажных судов.
Прошла не одна минута, пока лихое красноречие Легранна исчерпалось. Он грохнул о стол начатой бутылкой виски, но наполнить рюмки не спешил, уставившись на бутылку свирепым взглядом, будто именно в ней крылась причина его гнева.
— Ультиматум, — сказал Легранн неожиданно тихо.
— Кому?
— Тебе! Неужели не ясно? — сорвался снова на
