воспитанника английской военно-морской школы принца Шарля регентом. Бельгия, видите ли, не представляет свое будущее без короны и монаршего трона. — Лальман усмехнулся и выдернул из стопки бумаг на столе газету. — А в Комбле-о-Поне тем временем установлено двоевластие...
— Этот Вандеманс беспардонный лгун! — резко сказал Щербак.
— Лгун?
Лальман поднялся и, сцепив подвижные пальцы за спиной, заходил по комнате.
— Он не просто лгун, он — провокатор! Еще одно звено в цепи подлостей. Нигбел Хьюджессен[56] бесконечно нашептывает нашему премьеру о «левом ветре» в Западной Европе. Этот старый реакционер знает, в какую почву сеять ядовитые зерна. Пьерло и без того готов на все, лишь бы избавиться от партизанской армии. Ему чудится, что мы, коммунисты, подготовили заговор... Позор трусам! Давно ли народ рукоплескал премьеру в королевском театре «Монне», где он прославлял «сыновей Бельгии, отстоявших честь нации»? А теперь этих сыновей Пьерло спешит разоружить. Они ему, видите ли, как бельмо в глазу.
Лальман остановился у окна и умолк, наблюдая, как струятся по стеклу частые, мелкие капли дождя. Пальцы за спиной гневно сжались в кулаки.
Зазвонил телефон. Балиган снял трубку, тихо переговорил и, прихватив с собой Люна, вышел.
— Насколько я понял, об отправке на фронт не может быть и речи? — спросил Щербак.
Лальман рывком обернулся, неожиданно весело сверкнул глазами.
— А здорово вы их напугали, товарищ Щербак! Красные флаги в Комбле-о-Поне! Уверен, что кое-кто в Брюсселе воспринял это за чистую монету. Ха-ха...
— Надо добиться, чтобы «Либр бельжик» или какая-нибудь другая газета послала к нам еще одного корреспондента и опровергла ложь.
— Вы не знаете буржуазную прессу. И пошлют. И опровергнут Вандеманса. Однако провокация свое дело уже сделала, обыватель поджал от страха хвост. — Лальман взглянул на часы. — Рад был познакомиться с вами, товарищ Щербак. Центральный Комитет высоко оценивает ваши личные заслуги в партизанской борьбе в Арденнах. Желаю вам счастливого возвращения на Родину. Будете в Москве, сходите в Мавзолей, к Ленину... Вспомните обо мне в эти минуты... Возникнут какие-либо вопросы — заходите, — сказал он, направляясь к выходу. — Извините, мне пора.
Антон робко мял в пальцах сигарету. Диспи, молчаливо наблюдавший за их разговором, пододвинул пепельницу.
— Курите! Я оставил это занятие, однако люблю, когда пахнет хорошим табачком. Вас огорчила последняя новость?
Антон глубоко затянулся дымом.
— Я приехал проситься домой. Естественно, вместе с соотечественниками. Вот список... Все, кто остался в живых... Надеюсь на вашу помощь.
— Ваше желание вполне законное... — Диспи задумчиво побарабанил пальцами по столу. — К сожалению, это не так просто. Есть прецеденты. В Париже уже работает советская миссия по репатриации, а у нас пока не слышно... Подождите немного, хотя я понимаю, как вам нелегко.
— Три года! — выдохнул Антон.
— Три года, — Диспи откинулся на спинку стула, снял очки, чтобы протереть, подслеповато прищурился. — Что и говорить, срок немалый... Вас ждут дома?
— Мать.
— Война — немереное зло. Для всех. Но горе матерей... Что может сравниться с ним? — Он умолк, вспоминая о чем-то своем. Быть может, о своей матери. — Я постараюсь, чтобы эти списки попали в надежные руки. Вы бывали в Брюсселе?.. Нет?.. Тогда договоримся так: завтра придете к Балигану на инструктаж, а сегодня свободны. Расслабьтесь, походите по городу. Считайте, что штаб армии предоставил вам отдых. На целый день. Гида я дам, думаю, будете ему рады.
Диспи совсем по-мальчишески подмигнул Щербаку и снял телефонную трубку.
5
К вечеру распогодилось. Из водосточных труб еще капало, однако дождь уже выдохся. В небе высветились бледно-голубые озерца, в которые заплывал оранжевый солнечный диск.
Главнокомандующий не обманул, пообещав мне отличного гида. Он, видимо, знал о моей дружбе с Дезаре Рошаром.
Мы объездили старинные кварталы Нижнего города вокруг площади Гран-плас, осмотрели гильдейские дома, готическую ратушу, исполинский собор святого Михаила Гудулы. Нелегко было поверить, что это огромное строение со стрельчатыми воротами, узкими, как бойницы, окнами принесло свои башни и шпили из глубин раннего средневековья. В них таилось что-то суровое и загадочное, как сама история. Казалось, вот-вот за углом раздастся звон лат, послышится грохот тяжелых шагов закованных в железо крестоносцев, приглушенные забралами голоса.
Затем Дезаре повез меня в Верхний город на Плас-де-Мартир, и мне невольно подумалось, что я сижу не в трофейном «опеле», а в фантастической машине времени, которая перенесла нас из сурового средневековья в эпоху пышного классицизма, где господствовала пластичная геометрия античного мира вперемежку с надменной помпезностью ампира. Зодчие словно соревновались здесь в выдумках, щеголяли роскошью, нисколько не заботясь о гармонии.
— Эти дворцы напоминают красивую женщину, которая, желая блеснуть перед соперницами, потеряла чувство меры, — заметил Дезаре.
Я позавидовал уверенности, с которой он вел машину, безошибочно ориентируясь в переплетении улиц.
Город веселился.
Сотни английских солдат и офицеров фланировали по тротуарам. Изредка встречались канадцы. Бесконечным потоком плыли кокарды и шляпки. Отели были забиты офицерами, в «Метрополе» разместился солдатский клуб, в переулках открылись дансинги. Отовсюду лилась музыка. Эта музыка, нестройный говор и женский смех, сирены автомобилей и пьяные голоса создавали атмосферу беззаботности, неудержимого веселья.
Кучка подвыпивших «командос» под аркой у входа в парк беспорядочно напевала «Путь лежит на Типперери». Мордатый сержант дирижировал бутылкой рома, время от времени прикладываясь к ней мокрыми губами.
— Дезаре, — сказал я, — тебе не кажется все это кощунством? Фронт — рукой подать. Там и сейчас льется кровь...
Рошар пожал плечами.
— Ты слишком долго жил в глуши... Британский солдат никогда не был аскетом. Стоит ему вылезти из окопа, как он тут же забывает все молитвы, кроме одной: «Согрешу во славу твою, господи». Говорят, написал ее какой-то ротный капеллан, сам безбожник и отчаянный гуляка...
Около гостиницы «Кентербери» мой гид кивком головы указал на Бернарда Монтгомери, командующего 21‑й группой союзных войск. Фельдмаршал только что вышел из машины, маленький, как подросток, бросил на руки адъютанту плащ и, оставшись в шерстяном жакете цивильного покроя, был похож на кого угодно, только не на профессионального военного. Рядом с ним стоял пожилой генерал, которого я сначала и принял за командующего.
— Бригадир Невиль, — шепнул Дезаре.
