крик Легранн. — Я получил приказ содействовать бельгийским властям в разоружении 4‑го полка.
— Капитан Ройс говорил только о русских.
— Они там, — Легранн сделал невыразительный жест рукой, — приняли новое решение.
— Но я такого приказа не получал.
— Колеса правительственных машин крутятся побыстрее... Только и всего. Завтра получишь.
Антон недоуменно передернул плечами.
— Что будешь делать? — спросил Легранн.
— А ты?
— Я? — Майор приложился к бутылке, вытер губы ладонью и вымученно усмехнулся. — Сначала напьюсь. Напьюсь в дымину. Какого дьявола! Я не хочу, чтобы на меня указывали пальцем. «Майор Легранн?.. Какой майор Легранн? Ах, это тот, что разоружал франтиреров в Арденнах?..»
От Легранна Антон направился в госпиталь. Из головы не выходили последние слова Ройса, и, хотя он не сомневался, что это провокация, злое желание отравить ему душу, посеять неуверенность в будущем, на сердце было тоскливо, будто заныла старая рана, о которой он успел забыть.
С Егором поговорить Щербаку не удалось, на полдороге перехватил посыльный из штаба.
На рю де Льос его ждали Франсуа Балю и Филипп Люн, только что прибывший из Льежа. Начальник штаба нервно потирал руки. На сухощавом лице Люна была заметна усталость.
— Вот она благодарность, командант... Полк разоружают!
— Знаю, Франсуа, — сказал Щербак. — Прибыл ультиматум?
Люн поднял выгоревшие брови:
— Знаешь? Откуда такие сведения?
— От Легранна. Американец получил приказ из штаба корпуса: содействовать бельгийским властям.
— Содействовать, — повторил Люн. — Иезуитская формулировка... И как же он содействует?
— Напился, ругается. Не понимаю, почему наш полк стал им поперек горла?
— Полк? Копай глубже. Речь идет обо всей партизанской армии. Твой Легранн что-то напутал, у меня иные сведения. Нынешние недруги наши не такие уж и дураки, чтобы начинать с ультиматумов. Вам будет предложено сдать оружие под предлогом замены его отечественным. Один наш полк уже попался на эту удочку. Старое оружие сдали, а нового не дождались, и уже не дождутся.
— И хитрость-то невелика, а результат тот же — разоружение, — с горечью подытожил Балю.
Люн перешел к делу.
— На двадцать пятое октября назначена общая демонстрация протеста в Брюсселе. Нам необходимо прибыть в столицу днем раньше. Всем полком, кроме русских. Лальман считает, что русских не следует впутывать в эту историю.
— А я? — выкрикнул Щербак, багровея от возмущения. — Тоже посторонний?
Люн улыбнулся, глядя вприщур:
— Думаю, для командира можно сделать исключение. При условии, что он не попадется там на глаза своему другу полковнику Гро.
— Хотел бы я с ним еще разик повидаться, — успокаиваясь, проворчал Щербак.
— Демонстрация мирная, оружие оставите здесь. Это распоряжение Диспи.
Щербак позвонил Легранну:
— Получен приказ командования прибыть в Брюссель всем полком.
— Передислокация? — откровенно обрадовался Легранн.
— Не знаю, — скрыл правду Щербак. — Мое дело выполнять приказ. Мы едем без оружия. У вас не будет возражений?
— Мы не вмешиваемся во внутренние дела бельгийцев, — поспешил заверить майор. — Но почему без оружия?
Легранн, видимо, был не против избавиться от всего сразу.
— Наверное, там получим новое. Курс на унификацию.
— Прекрасно! Я рад за вас, — весело произнес майор, хотя в голосе его проскальзывало беспокойство. — Могу выделить несколько «студебеккеров».
Щербак почувствовал большое искушение прибыть на демонстрацию на американских машинах.
— Благодарю, Анри, — сказал он. — Мы уж как-нибудь сами.
4
Эжени смотрит на меня испуганно.
— Святая Мария, — шепчет она. — На тебе нет живого места...
— Пустяки, — бодро отвечаю я. — Свалился с мотоцикла. Заживет... На мне, сама знаешь, все быстро заживает.
Я целую ее влажные глаза, ощущая на губах соленый привкус.
— Главное — ты вернулась. Я уже боялся, что ты навсегда осталась у стариков. Забыла меня...
— Забыла? И ты мог такое подумать? Болел Шарль.
— Женя, любимая моя...
Ноют ссадины. Кожу на скулах стянуло, нельзя улыбаться. Я ждал этой встречи, но радость омрачена, она какая-то ущербная.
Мысленно я еще там, на улицах Брюсселя, в колонне демонстрантов. От топота ног гудит брусчатка мостовой. День пасмурный, холодный. Серый день поздней фландрской осени. Острия готических шпилей тонут в низко нависших тучах. Ночью прошел дождь, дома и деревья влажные, асфальт свинцово-сизый, в багряных пятнах увядших листьев. Над каналами завис молочный туман...
— Ты меня не слушаешь?
— Что ты, Женя! Я слышу каждое твое слово. Просто устал... Ты говори, говори...
Какой разительный контраст! Еще недавно я видел эти улицы пестрыми от множества людей, а сейчас лишь патрули да одинокие прохожие. На рельсах замерли оставленные кондукторами трамваи — работники местного транспорта влились в колонны бастующих...
— Дедушка не хотел меня отпускать. Но я знала, что ты ждешь. Я не ошиблась? Ты ждал меня, Антуан?
— Я думал о тебе каждый день...
Английские солдаты обуты в желтые ботинки на толстенных подошвах. Они напоминают мне почему-то гусей, которые топают лапчатыми ногами через лужи. Патрули косо смотрят на демонстрантов. Ветер треплет увлажненные непогодой знамена, они гудят как паруса.
— Камарад! — Мишель Денелон подбегает к патрулю, показывает рукой на транспарант. — Ты прочти, слышишь? Прочти! «Мы не против союзников, мы против разоружения патриотов!» Понял? «Долой правительство Пьерло!» Это наш премьер... Хотя какое тебе дело до нашего премьера, правда?
У солдата широкое крестьянское лицо, жесткая кожа. С опаской глянув на стоящего неподалеку сержанта, он молча шагает мимо...
— Отпусти, говорит, ее, Жан-Батист. Сколько может стоять дом на замке? Еще разворуют.
— Какой Жан-Батист?
— Дедушка, кто же еще? Поворчал он себе под нос и пошел запрягать лошадей...
Впервые слышу, что старого Рошара зовут Жан-Батист. Смешно. У мамы был батистовый платок...
В одиннадцать направляемся в центр столицы. Я знаю, что демонстранты вышли одновременно из всех рабочих предместий — Икля и Андерлехта, Вилворда и Схарбека, Тюбиза и Одергема. Появился и тут же слился с демонстрантами Дезаре. Кто-то
