что она освободила человека от собственности.
Частной собственности не стало, и если бы люди сумели осознать это, они были бы счастливы. Возможность не иметь предоставляла им свободу. В созданном ими обществе не иметь было проще, доступнее, естественнее, они же упрямо стремились и м е т ь, хотя на это приходилось затрачивать вдвое больше усилий. Они обзаводились машинами и гаражами, покупали драгоценные вещи, строили дачи. Митрофан Гаврилович считал это худшим злом и всеми силами с этим боролся. Его комната была обставлена совершенно не так, как другие комнаты в их квартире, и он никому не позволял вынести из нее старый громоздкий стол, шаткую этажерку с томиками Маркса, Плеханова, Луначарского и железную скрипучую кровать, хотя ему пришлось выдержать немало боев с домочадцами. Из-за упрямства Митрофана Гавриловича квартира Колпаковых выглядела вызывающе: современные гарнитуры, ковры и паласы соседствовали с мебелью двадцатых годов и вещами полувековой давности. Митрофан Гаврилович держал у себя даже кованый сундук с прохудившимся дном, а вечерами заводил хриплый патефон, терзавший всех до головной боли. Марья Антоновна глубоко страдала от этого, ее муж сохранял нейтралитет, и только Алена защищала деда перед родителями. «Что вы к нему пристали? Дед у нас — хиппи!» — говорила она.
Лизе казалось, что она относится к Никите так же, как и ее отец, и она не желала иметь к нему собственного, присущего лишь ей одной отношения. С детства она на все смотрела глазами отца, поэтому, услышав, что Никита Машков смутьян и дерзкий возмутитель спокойствия, Лиза ничуть не усомнилась в этом. Она лишь в ы д е л я л а Никиту из числа прочих смутьянов и готова была признать его самым дерзким и несносным из всех. Ей было легко идти туда, где он ее ждал, она знала, что она ему скажет. «Вы не имели права оскорблять отца», — повторяла она про себя, но возле самой двери вдруг съежилась от страха и растерянности. «Не имели права… Почему? Разве отец во всем абсолютно прав?» Лиза остановилась, словно сбрасывая с себя наваждение, и неожиданно почувствовала, как в ней закопошился жалкий испуганный зверек ее собственного отношения к Никите. Он казался ей человеком сложным, и она замечала в нем самые разные черты — и доброту, и жестокость; но все плохое в нем было как бы обращено к тем чужим и далеким людям, в число которых она не попадала. Она же была здесь, рядом, и поэтому верила в то хорошее, что вызывалось взаимной близостью самых разных людей.
— Как вы сюда проникли? — спросила она, войдя в комнату.
— Перелез через забор, затем по кустам… А вы?
— Я?! Я только за книгой и… за конспектами.
— Какой странный поворот событий! У нас с вами тайное свидание!
— Ничего странного. Я возьму книгу и сейчас уйду.
— Эту? — он наугад подал ей с полки книгу.
— Да, — ответила она, даже не взглянув на обложку.
— «Родословная книга князей и дворян российских и выезжих», — прочел он заглавие. — Сомневаюсь, чтобы вам это понадобилось. — Никита поставил книгу на место. — Я пришел извиниться. Передайте это Алексею Степановичу.
— Хорошо, — безучастно сказала Лиза.
Он молча разглядывал ее.
— Зачем вы пришли?! — не выдержала она.
— Я же сказал, извиниться.
— Вы уже извинились.
— Гоните?
— Я вас не гоню, но это никакое не свидание. У нас не может быть свидания. Мне Алена рассказывала…
— Что вам рассказывала эта кляча?! Ей когда-нибудь язык прищемят за сплетни!
— Вы ужасный человек. Как вы ко всем безжалостны!
— Разве? А я казался себе таким сентиментальным, но вы меня обрадовали.
— Если так, зачем вы пришли извиняться?
— Из вежливости.
— Отцу не нужны такие извинения.
— А других у меня нет. У нас с Алексеем Степановичем слишком разные взгляды. Вряд ли мы сможем понять друг друга.
— Просто он не любит читать лекции, — решилась возразить Лиза. — И не умеет, наверное. Нет призвания.
— Алексей Степанович блестящий лектор, уверяю вас. Однажды, заменяя другого преподавателя, он прочел нам лекцию о Екатерине, и мы сидели раскрыв рты. Это был фейерверк знаний, ассоциаций, изящных острот, дерзких выводов. А лекции Алексея Степановича об Александре Первом, о Сперанском, о декабристах… Да к нему из других городов приезжают, чтобы получить консультацию по истории прошлого века!
— Отец блестящий лектор? — Лиза была изумлена.
— Вот видите, а вы и не подозревали!
— Может быть, вы шутите? Тогда — извините. Я не всегда понимаю юмор.
— Жаль. А эта книга вам ничего не доказывает? — Никита снова взял с полки родословную дворянства. — Она издана в 1787 году!
— Отец купил ее просто так. Он любит старинные книги, но не особенно в них разбирается.
— Он разбирается в них лучше любого антиквара.
— Странно, — Лиза в замешательстве отвернулась. — Я у него спрошу.
Она задумчиво перелистала книгу, отчеркнутую в нескольких местах знакомым карандашом отца.
— Лучше не спрашивайте. Каждый вправе иметь свои тайны. Особенно в частной жизни.
Пряча от Лизы свою усмешку, Никита тоже взглянул на отчеркнутое место в книге. Там был длинный перечень старинных фамилий.
Алексей Степанович выбежал из комнаты Феди, бросился в одну, в другую сторону, остановился, замер и схватился за голову. Он пробовал что-то сообразить, но в голове был хаос. Вспомнил о Фединой записке, скомканной в кулаке, разгладил ее на ладони и прочел еще раз. «Ушел… ушел, негодяй!» — простонал он и, вскидывая голову с дико вытаращенными глазами, крикнул: «Лиза!» Никто не ответил, и Алексей Степанович вернулся в комнату. Сдернул очки, царапнувшие дужкой ухо. «Вот оно как… отблагодарил!» Алексей Степанович рассмеялся, тяжело наваливаясь на стол, и вдруг увидел перед собой то, что заставило его на минуту застыть. На столе была аккуратно сложена Федина пижама, подаренная Алексеем Степановичем, а поверх нее — крестом — домашние тапочки. Алексей Степанович яростно тряхнул стол, забирая в кулак скатерку…
Последнее время они с сыном не разговаривали, но точно так же, как противники сходятся на дуэли, Алексей Степанович стремился достичь последней черты и выстрелить в воздух. Он оттягивал перемирие с Федей. Когда он вел себя с ним как любящий отец, старался быть нежным, веселым добрым, в нем быстро скапливалось глухое раздражение, и он терял равновесие. Поэтому Алексей Степанович предпочитал своих нежных чувств не показывать, недаром же говорится: хочешь мира, готовься к войне. «Еще немного и…» — обещал он себе, и когда совсем уж собрался протянуть сыну руку, Федя жестоко обманул его. Значит, он шел к этой черте с намерением выстрелить, и теперь этот выстрел грянул, и Алексей Степанович чувствовал, что все хорошее и доброе в нем убито.
Его первым побуждением было броситься вдогонку за беглецом, изловить
