Исполняя свое намерение отгородить короля от всего, что было в прошлом, Гиз предложил штатам объявить д'Эпернона и его брата Ла Валетта гугенотами и бунтовщиками: но три сословия не согласились, а Генрих III был этим глубоко уязвлен. 18 декабря он устроил совет с маршалом д'Омоном и с Никола д'Анженном, сеньором де Рамбуйе и несколькими верными вельможами. Были рассмотрены все претензии к герцогу. На следующий день, 19-го, было решено убить Гиза и арестовать его брата-кардинала, принца де Жуанвиля и, наконец, кардинала Бурбонского.
Несмотря на то, что решение хранилось в строжайшем секрете, Гиз почувствовал угрозу и попросил легата Морозини вступиться за него перед королем, чтобы возвратить его доверие. 19-го – в день, когда решение об убийстве было принято, представитель папы действительно предпринял такую попытку, но тщетно. Ему посоветовали навестить Екатерину, страдающую от воспаления легких. Старая королева, которую уже в течение нескольких месяцев не допускали к делам, смогла всего лишь пообещать поговорить со своим сыном и призвать его к умеренности. Даже при всей своей слабости, лишенная политической власти, она казалась легату единственной защитницей герцога и кардинала де Гизов в Блуа, настолько явной была ненависть короля по отношению к ним.
22 декабря после мессы между Генрихом III и Гизом вспыхнула жесточайшая ссора. Гиз дошел до того, что заявил, что если бы Генеральные штаты не были созваны, то он бросил вызов и убил всех тех злых людей, которые порочили [408] его в глазах короля. Везде говорили о похищении короля, подготовленном Гизом. Даже добавляли, что сестра Гиза – мадам де Монпансье, заявила своему брату-кардиналу, что готова выстричь монашескую тонзуру на голове Генриха де Валуа своими собственными руками.
Король больше не сдерживал своей ярости. В ночь с 22 на 23 декабря мать герцога, мадам де Немур, послала предупредить своего сына, что король собирается его убить на следующий день. Он только посмеялся над этим. 23-го, в восемь часов утра, когда король пригласил его к себе в кабинет для разговора, на герцога напали гвардейцы из числа «Сорока пяти» и нанесли ему множество ударов кинжалом. В тот самый момент, когда происходила эта поспешная казнь, восемь родственников Гиза и главные лигисты, которых тайный Совет короля решил арестовать, были задержаны и заперты под охраной в замке Блуа.
На следующее утро кардинал де Гиз был зверски заколот алебардами, его тело бросили рядом с телом брата, оба трупа разрубили на куски и сожгли в камине замка, чтобы позже им не поклонялись, как мученикам.
Едва Гиз был отправлен на тот свет, как король спустился к своей матери, занимавшей апартаменты под его собственными и которая, скорее всего, должна была слышать шум в момент убийства. У постели больной сидел врач Филипе Кавриана, шпион великого герцога Тосканского, которому он рассказал об этой сцене. Генрих спросил его, как чувствует себя королева. Врач ответил ему, что она отдыхает, приняв лекарства. Тогда король подошел к старой женщине и очень уверенно с ней поздоровался: «Добрый день, Мадам, извините меня. Господин де Гиз мертв; больше о нем говорить не стоит. Я приказал его убить, опередив в намерении по отношению ко мне». Он напомнил, какие оскорбления пришлось ему стерпеть, начиная с дня Баррикад, и все то, что знал о непрекращающихся интригах своего врага. Для спасения своей власти, своей жизни и своего государства ему пришлось пойти на эти крайние меры. В этом ему помогал сам Бог; на сем он откланялся, [409] сказав матери, что идет к мессе, чтобы возблагодарить небо за счастливый исход этого наказания. «Я хочу быть королем, а не пленником и рабом, каким я был, начиная с 13 мая и до сего часа, когда я снова становлюсь королем и хозяином». С этими словами он вышел. Королева была слишком слаба, чтобы ему ответить. «Она чуть было не умерла, – сказал врач, – от ужасного горя», и добавляет: «Боюсь, как бы отъезд госпожи принцессы Лотарингской [в Тоскану] и эти похороны герцога де Гиза не ухудшили ее состояния».
Другие очевидцы – легат Морозини, например, несколько иначе передает эту сцену. «Теперь я король», – воскликнул Генрих III, а Екатерина ему якобы ответила, что напротив – он только что потерял свое королевство. Но легат встретился с королем только 26 декабря. Святой Престол был больше озабочен не казнью герцога де Гиза – мирянина, а смертью его брата – кардинала, и резко ее осудил. В эйфории от удавшейся мести Генрих не принял никаких решений, которые должны были немедленно последовать. Он вернул в Париж арестованных городских старшин, освободил герцогиню де Немур – мать убитых, дал нужную Лиге передышку, не направив никакой помощи крепости Орлеана, которую осаждали лигисты. Ему очень бы пригодились советы матери, но она была все еще слаба и пришла в ужас от казни братьев Гизов. «Ах! Несчастный! – повторяла она, говоря о своем сыне с капуцином Бернаром д'Озимо 25 декабря. – Я вижу, как он стремительно несется навстречу гибели, и боюсь, как бы он не потерял жизнь, душу и королевство». 31 декабря, по словам ее врача Кавриана она была совершенно потрясена и не знала, как можно предотвратить грядущие несчастья.
Этим неслыханным убийством заканчивался ужасный год, предсказанный Региомонтаном и календарями. Также все вспомнили, что революционные дни мая 1588 года и трагедия в Блуа были предсказаны другими ясновидцами. Ученый Этьен Паскье обнаружил оба события – революцию [410] Лиги и королевское преступление в двух Центуриях Нострадамуса, изданных в 1533 году:
Париж задумал совершить великое убийство;В Блуа проявится его полное действие.
Толкование было простым: 12 мая король решил арестовать Гиза с помощью своих гвардейцев и казнить. Потерпев неудачу, он отыгрался в Блуа.
Когда Паскье приехал в Блуа, то заметил, что все цитировали это предсказание в большом зале заседаний.
Другая Центурия была, возможно, еще более понятной. Паскье ее перечитал, когда ехал на Генеральные штаты:
В тот год, когда во ФранцииБудет править один глаз,При дворе начнется великая смута,Гранд из Блуа убьет своего друга,Несчастья и сомнения одолеют короля.
Он считал, что «глаз» – это Генрих III, потому что король только что отправил в отставку своих бывших советников (и впрочем, королеву, свою мать, тоже), «не желая, чтобы любой другой глаз видел все дела королевства».
Тревожась, что все пророчества исполнятся, старая королева почувствовала необходимость снова пожертвовать собой, чтобы примирить короля и тех, кого он так жестоко оскорбил. Одним из таких людей был кардинал Бурбонский – когда-то один из ее друзей и наперсник.
В воскресенье 1 января 1589 года, несмотря на протесты врачей, Екатерина прослушала мессу в часовне замка и отправилась к кардиналу Бурбонскому, находившемуся под стражей в своих апартаментах. Она хотела объявить ему, что, стремясь к примирению, король помиловал его и собирается освободить. Старик воспринял это очень плохо. Он вышел из себя и в гневе воскликнул, напомнив, как настойчиво королева звала его в Блуа с кардиналом де Гизом: «Ваши слова, Мадам, всех нас завлекли на бойню». Огорченная такими упреками, королева со слезами вышла, не [411] сказав ни слова. День был очень холодным: Екатерина простудилась, и ее горячка еще больше усилилась. 4-го стало еще хуже. Легат записал, что преклонный возраст больной и рецидив болезни внушали очень серьезные опасения. Возобновившееся воспаление мешало Екатерине дышать.
Утром 5 января, накануне Богоявления, она захотела написать завещание и исповедаться. Она доживала свои последние минуты. Ее близкие были взволнованны. Дадим слово очевидцу этого события Этьену Паскье: «В ее смерти есть нечто примечательное. Она всегда очень верила предсказателям, и так как ей когда-то сказали, что для того чтобы прожить долго, ей надо остерегаться какого-то Сен-Жермена, она особенно не хотела ехать в Сен-Жермен-ан-Лэ, боясь встретить там свою смерть, и даже, чтобы не жить в Лувре, относящемуся к приходу Сен-Жермен-де-л'Оксерруа, приказала построить свой дворец в приходе Сент-Эсташ, где она и жила. Наконец, Богу было угодно, чтобы, умирая, она не жила в Сен-Жермене, но ее утешителем стал первый духовник короля де Сен-Жермен».
Импровизированным исповедником действительно оказался Жюльен де Сен-Жермен, бывший наставником короля. С 1586 года он был аббатом Шаалиса и епископом in patribus Кайзери. Поражала точность предсказания. Еще один оракул в течение нескольких дней мучил умирающую. Его гороскоп указывал, что она погибнет под обломками дома. Разумеется, ее враги тут же объявили повсюду, что речь идет о Французском доме. Но после двойного убийства на Рождество поспешили сказать, что «ее угнетают руины дома Гизов» и ей следует быть готовой к смерти. Еще обратили внимание на то, что она умерла 5 января – в тот же самый день и час, когда Лоренцино Медичи убил Алессандро, ее сводного брата – первого герцога и тирана Флоренции. Ближе к полудню старая женщина почти не могла уже говорить. Ее сыну пришлось диктовать ее завещание вместо нее. После выполнения этой формальности ее соборовали, и она умерла, задохнувшись от легочного удушья, в половине второго пополудни. [412]
