Утром 5 января, накануне Богоявления, она захотела написать завещание и исповедаться. Она доживала свои последние минуты. Ее близкие были взволнованны. Дадим слово очевидцу этого события Этьену Паскье: «В ее смерти есть нечто примечательное. Она всегда очень верила предсказателям, и так как ей когда-то сказали, что для того чтобы прожить долго, ей надо остерегаться какого-то Сен-Жермена, она особенно не хотела ехать в Сен-Жермен-ан-Лэ, боясь встретить там свою смерть, и даже, чтобы не жить в Лувре, относящемуся к приходу Сен-Жермен-де-л'Оксерруа, приказала построить свой дворец в приходе Сент-Эсташ, где она и жила. Наконец, Богу было угодно, чтобы, умирая, она не жила в Сен-Жермене, но ее утешителем стал первый духовник короля де Сен-Жермен».
Импровизированным исповедником действительно оказался Жюльен де Сен-Жермен, бывший наставником короля. С 1586 года он был аббатом Шаалиса и епископом in patribus Кайзери. Поражала точность предсказания. Еще один оракул в течение нескольких дней мучил умирающую. Его гороскоп указывал, что она погибнет под обломками дома. Разумеется, ее враги тут же объявили повсюду, что речь идет о Французском доме. Но после двойного убийства на Рождество поспешили сказать, что «ее угнетают руины дома Гизов» и ей следует быть готовой к смерти. Еще обратили внимание на то, что она умерла 5 января – в тот же самый день и час, когда Лоренцино Медичи убил Алессандро, ее сводного брата – первого герцога и тирана Флоренции. Ближе к полудню старая женщина почти не могла уже говорить. Ее сыну пришлось диктовать ее завещание вместо нее. После выполнения этой формальности ее соборовали, и она умерла, задохнувшись от легочного удушья, в половине второго пополудни. [412]
«Королева-мать скончалась, – писал Паскье, – накануне последнего Богоявления к всеобщему великому удивлению». Такая быстрая смерть ошеломила всех, настолько все привыкли видеть, как Екатерина энергично превозмогает любые болезни. Затем все заметили, что после убийства Гизов в небе Блуа появились «чудесные знаки», а 12 января – в окрестностях Парижа. В маленькой брошюре приводилось их описание: «В прошлое Рождество на город Блуа упал пылающий факел и исчез в один миг. Потом, в день Святых Невинно убиенных, в семь или восемь часов вечера один за другим появились два вооруженных человека в белом с острой окровавленной шпагой в деснице; эти два человека некоторое время смотрели на людей, за ними наблюдавших, желая таким образом указать на смерть какого-то великого государя или государыни из-за злобы или предательства, совершенных незадолго до этого и которые каждый день происходят».
Несмотря на то, что симптомы агонии указывали на естественную смерть, Генрих III приказал произвести вскрытие, чтобы избежать ставших привычными слухов об отравлении, которые обходили канцелярии после смерти любого принца. «Были такие, – пишет Брантом, – кто всякое говорил о ее смерти и даже о яде. Может быть, да, может быть, нет, но она умерла и околела с досады». Легат представил папе отчет о вскрытии: «Тело королевы было вскрыто по приказу короля, было поврежденное, залитое кровью легкое, с абсцессом с левой стороны. Тело было набальзамировано, положено в свинцовый гроб, который, в свою очередь, был опущен в деревянный. Затем дали возможность набежавшему народу посмотреть на королеву: ее тело обрядили в самые красивые золотые одежды, какие только нашлись во дворце, и перенесли из спальни в зал для аудиенций. Многие дамы в трауре оставались около тела, окруженного многочисленными свечами, а отцы францисканцы всю ночь читали псалмы».
Правда, выставлена была только парадная статуя королевы, на которую, по традиции, наложили слепок лица [413] королевы. Обычная верхняя одежда государынь была найдена в одном из сундуков в замке; как рассказывает Брантом, до этого ее использовали, чтобы одеть лежащую статую умершей королевы Анны Бретонской. Четыре недели народ мог видеть это зрелище, а 4 февраля 1589 года король приказал устроить пышные похороны своей матери в церкви Святого Спасителя Блуа, возвышавшейся на крепостных стенах замка. Архиепископ Буржский Рено, или Реньо, де Бон, глава палаты духовенства на Генеральных штатах, произнес надгробную речь в форме панегирика:
«Смирите гордыню свою перед Господом, вы – истинные французы, признайте, что вы потеряли величайшую королеву – самую добродетельную, самую благородную и знатную по происхождению, самую уважаемую, самую целомудренную среди всех женщин, самую осторожную правительницу, самую нежную собеседницу, самую приветливую и великодушную к тем, кто к ней обращался, самую милосердную и смиренную по отношению к своим детям, самую покорную своему мужу, но главное – самую набожную, самую расположенную к бедным из всех королев, когда-либо царствовавших во Франции!»
Этой прекрасной похвальной речи вторила эпитафия, которую решил сочинить в ее честь Этьен Паскье:
Здесь покоится цветок Флоренции.
Вдова короля и мать короля,
Которая своими неусыпными заботами
Спасла всех детей своих от насилия…
Отражая удары ненависти и зла,
Только она закрывала нашим горестям двери.
И вот умерла накануне Богоявления,
И боюсь я, французы, что со смертью ее
Вместе с миром умрет и королевская власть.
Известие о смерти королевы пришло в Париж 7 января и распространилось по городу, еще бурлившему после убийства Гизов. Подбиваемый своими священниками народ разрушил [414] усыпальницы и мраморные фигуры, водруженные по приказу короля около большого алтаря церкви Святого Павла (Сен-Поль), его «миньонов» Сен-Мегрена, Келюса и Можирона. Летописец Л'Этуаль, типичный средний парижанин, совершенно бесстрастно пишет о Екатерине: «Она хорошо пожила для женщины круглой и жирной, какой она была. У нее был хороший аппетит, и она отменно питалась». Говорили, что убийство Гизов ускорило ее смерть. «Однако, – добавляет Л'Этуаль, – парижане решили, что она устроила и дала свое согласие на смерть лотарингских принцев; а шестнадцать [27]говорили, что если ее тело привезут в Париж, чтобы похоронить в Сен-Дени в великолепной усыпальнице часовни Валуа, которую при жизни она построила для себя и покойного короля, своего супруга, то они бросят ее на свалку или в реку».
Но не все парижские лигисты были настолько безжалостны. Знаменитый проповедник Гинсестр возвестил о смерти королевы с кафедры в воскресенье: «Она сделала много доброго и дурного. Сегодня очень сложно сделать выбор: должна ли католическая церковь молиться за ту, которая так плохо жила и часто поддерживала ересь, а в конце жизни, как говорили, выступала за наш правый союз и не соглашалась на смерть наших добрых принцев. Поэтому я скажу вам, что если случайно, из милосердия, вы помянете ее молитвами pater, Господь Всемогущий, или Богородице Дева, радуйся, то это, как может, послужит ей, отдаю это на ваш суд».
В Париже тоже было произведено достаточно эпитафий. Самую известную приводит Л'Этуаль. Насколько можно судить, она дает весьма противоречивую оценку:
Здесь покоится королева – и дьявол, и ангел,
Достойная порицаний и похвал:
Она поддерживала государство – и оно пало;
Она заключила множество соглашений
и устроила немало споров;
Она дала миру трех королей и пять гражданских войн, [415]
Строила замки и разрушала города,
Приняла много хороших законов и плохих эдиктов.
Пожелай ей, Прохожий, Ада и Рая.
В продолжающей бунтовать столице все-таки достаточно уважительно относились к памяти старой королевы.
Передавались слухи, которые, подчеркивая презрение короля к останкам его матери, только еще больше дискредитировали монарха. В Блуа, где ее обожествляли как Юнону французского двора, «она еще не успела испустить последний вздох, а уже интересовала не больше, чем какая-нибудь тухлятина». Паскье рассказал, почему возникла эта история. Ее прах в цинковом гробу находился в церкви Святого Спасителя в ожидании момента, когда Франция несколько успокоится и его можно будет перевезти в Сен-Дени: «Правда, что тело было неважно набальзамировано (потому что в городе Блуа нет достаточного количества благовоний и средств для этого случая), и через несколько дней от него начал исходить дурной запах, а когда король уехал, пришлось ее похоронить среди ночи; не под сводами – таковых не было, а прямо в земле, так же как и самого ничтожного из нас, смертных; и даже в таком месте церкви, где нет никаких указаний, что она там покоится».
Там она оставалась в течение двадцати одного года, пока в 1610 году внебрачная дочь Генриха II и его любовницы из Пьемонта Филиппы Дучи – Диана, которая сначала была герцогиней де Монморанси, а потом герцогиней Ангулемской и де Шательро, приказала перевезти останки законной супруги своего отца в ротонду Валуа в Сен-Деии. Но и это место не стало ее последним пристанищем. В первый раз ее могила была перенесена в 1719 году внутрь базилики после разрушения часовни Валуа. Потом, в 1793 году, когда королевские гробницы были осквернены революционерами, ее останки, как и содержимое всех остальных захоронений, были сброшены в общую могилу. Но легенда о королеве уже будоражила умы. Сборщик налогов из Сен-Дени [416] Брюле решил оставить сувенир на память и сохранил ногу – одну из тех, которые, по свидетельству Брантома, были необыкновенно изящны и восхитительно стройны: историк сообщает, что «у Екатерины были ноги очень красивые, как говорила одна из ее дам, которой очень нравилось надевать на нее чулки и видеть, как натянутый чулок красиво обрисовывает ногу». Эта иссохшая и почерневшая часть тела королевы нашла свой последний приют в одной из витрин музея Таве в Понтуазе.
