Патриарх подкинул свой бенгальский искрящийся жезл, и тот поплыл под куполом храма, похожий на колючую серебряную комету. Служки внесли в храм продолговатый сверток, обмотанный белыми бинтами, возложили на черный бархат стола, обмахивали кадилами, где тлели комочки кошачьей шерсти и кусочки козлиных копыт. Благовонный дым овевал кулек. Патриарх воздел над ним темные долгопалые руки, на которых ногти светились как зеленые гнилушки. Служки медленно разворачивали белые покровы, и на черном столе вдруг обнажилась хрупкая девочка. Тонкие ножки беззащитно вытянулись на мрачном бархате. Хрупкие ручки бессильно лежали вдоль голенького тельца. Белокурая головка на вымученной шейке была безгласно откинута. Виднелся ее крохотный нос, пухлые губки, нежный подбородок. Она чуть дышала, усыпленная сон-травой. Счастливчик испуганно взирал на эту беломраморную статуэтку, не понимая, зачем ее принесли.
– Ты уверен, – обратился он к Модельеру, – что мы находимся в нужное время в нужном месте?
– «Мой милый друг, нам никуда не деться, покуда не прольется кровь младенца», – жутко прозвучала поэтическая строка.
Некому березку заломати,Некому кудряву загибати… —
лился на хорах чудный голос блоковской девушки, предрекавшей мореплавателям, что никто из них не вернется назад.
Из Царских врат, напоминавших черный колючий терновник, на шипах которого сидели разноцветные злые светляки, вышел служитель. Он был огромен, тучен. Его небольшое гладкое темя напоминало округлое завершение пистолетной пули. Но уже от хрящевидных хищных ушей шло разрастание головы, страшное увеличение щек, утолщение шеи, от которой наплывами жира и мышц возникало огромное тулово. Оно было покрыто черной шелковой мантией с геральдикой тамплиеров, изображением лун и планет. В одной могучей заголенной руке служитель держал ритуальный серебряный кубок, оплетенный змеями, словно голова горгоны Медузы, в другой, жилистой, голой по локоть, сжимал тоненький ножик с узким сверкающим лезвием и перламутровой рукоятью. Это был известный на всю Москву мясник Микита, в обычное время стоящий на рынке у размочаленной розовой плахи, сонно опираясь на огромный топор. Но в дни ритуальных убийств, при совершении черной мессы он являлся среди братьев в образе рыцаря и звездочета.
Жрец Микита, расставляя под мантией толстенные ноги, приблизился к престолу, где возлежало хрупкое детское тельце, поставил на черный бархат тускло-серебряный кубок. Патриарх простер персты, которые светились, словно в них был зажат комок морской водоросли, возопил на исчезнувшем марсианском языке, лишь частично усвоенном эфиопами: «Эуао… Иауэ… Ыоую!..» Смысл речения остался неведом большинству собравшихся. Лишь вельможа по прозвищу Черная Морда, понимавший язык истлевших костей, содрогнулся от ужаса и пал на колени. Воцарилась такая тишина, словно в храме образовался вакуум и исчезла сама среда, передающая колебания звука.
Жрец Микита приподнял хрупкую ручку девочки, которая в его кулачище казалась нежным стебельком, прицелился кабаньим мерцающим оком к запястью, где едва заметно билась синяя жилка, надрезал скальпелем и подставил кубок. Кровь побежала, как сок из раздавленной вишенки, забила о дно кубка. Стал слышен звон иссякающей струйки, переходящей в легкую капель. Каждый всплеск капли сопровождался далеким громом, от которого сотрясались стены храма. Кровь из детской ручки быстро иссякла. Микита повторил надрез на другой руке. И снова звенела струйка, превращаясь в тихую капель, от которой сотрясались галактики, гасли звезды, летела по Вселенной тьма. Микита, знаток жертвоприношений, приподнимал одну за другой легкие ножки девочки, делал в подколенных сгибах надрезы, выпускал кровяные струйки. Хрупкое тельце содержало в себе мало крови, которая скоро иссякла. Девочка побелела как мел. В утончившемся тельце появилась нежная голубизна. Из губ вместе с дыханием улетучился последний румянец, и она умерла. Лежала на черном бархате, словно опустевшая белая раковина, и кровь на ее ногах и руках напоминала повязанные красные ленточки.
Микита передал Патриарху кубок. Тот воздел его, описал в пространстве таинственную геометрическую фигуру. Казалось, кубок плывет в темноте, оставляя гаснущий след.
Служки обносили вокруг кубка горящие свечи, над которыми колыхалось черное пламя. Другие сыпали в кубок коренья месопотамских болот, подливали молоко капитолийской волчицы, бросали волоски ведьмы с Лысой горы, мучнистый прах, добытый из могилы Троцкого, локон с головы Рушди, клочок Беловежского договора, переданный в храм Бурбулисом.
И кубок вскипел. Из него поднялась багровая пена, повалил ржавый дым, ударили лопасти багрового света.
Патриарх жадно вдыхал удушающий пар преисподней, припал губами к кубку, и отпил, и сразу жутко вырос до сводов храма, огромный, костистый, с раскинутыми руками, напоминая ветряную мельницу, которая махала крыльями, стучала огромными камнями.
Глаза Патриарха налились кровью. Из губ показались бивни. Нос превратился в кожаный хобот, сжимавший кубок. И весь он покрылся пыльной складчатой кожей, как чудовищный слон, стоял посреди храма на толстенных, словно колонны, ногах, протягивал хобот, обносил кубком предстоящих. Все пили, пьянели, меняли обличье. Превращались в собак и свиней, в громадных морских свинок и индюков, в журавлей и рыб, в черепах и стрекоз.
Хобот дотянулся до Счастливчика. Тот отшатнулся в робости, чувствуя запах серы, кузнечных мехов, горячей окалины и парного мяса.
– Так пей же!.. – нетерпеливо, вытягивая к кубку шею, крикнул Модельер.
Счастливчик припал и выпил. Почувствовал пьяную сладость напитка, видя, как пламенеет она на губах подобно горящему пуншу. Хобот наклонил над ним кубок, пролил на голову. Напиток стекал по щекам, падал на пол горящими синими каплями.
Пил Модельер. Пил Маг из «Неви Энелайзес». Пили все наполнявшие храм.
Стены храма сотрясались от громов. Множились злодеяния. Крылатые ракеты сметали с земли цветущий город. Остервенелые каратели расстреливали из пулеметов толпу. Врачи-изуверы заражали смертельным вирусом целый народ. Оползень жидкой грязи сходил с вершины, погребая под собой монастырь. И гибли, умирали созвездия.
Счастливчик, как только испил напиток, ощутил небывалое счастье, непомерную свободу и легкость. Взлетел в мироздание, которое славило его как своего Царя и Владыку. Солнца и луны тянулись к нему, отдавая себя под его повелевающий скипетр. Косматые кометы и лучистые светила вращались подле него, как вокруг своего центра. Он упивался вселенской властью. Вкушал ее небывалую сладость. Хохотал как наркоман…
Модельер, глотнув обжигающий, терпкий как мед напиток, вдруг увидел, что уродливый слон, протянувший в хоботе серебряный кубок, превращается в ослепительного красавца. Темнокудрый, с гордым пунцовым ртом, грозно-прекрасными агатовыми глазами, красавец восседал на престоле, окруженный багряным заревом. Голову красавца отягощали золотые рога козла, усыпанные бриллиантами. Прекрасные босые стопы украшал бирюзовый педикюр, и на каждом пальце сверкала алмазная звезда. В руках он держал серебряный кубок, и змеи вокруг него шевелились. Одна змея, малахитовая, с рубиновыми глазами, переползла на голую грудь красавца, целовала раздвоенным язычком его пурпурное сердце, наполняя всеведением. И он, Модельер, был причастен этому великому знанию.
В храме ревели хоры, бил шаманский бубен, дудели трубы, звякали раскаленно тарелки, медово пел саксофон. Могуче ревел Премьер. Являл чудеса вокала Кьеркегоров. Певец Леонтьев, натертый до блеска рыбьим жиром, исполнял свой неподражаемый шлягер «По дороге на „Мосфильм“».
Все множество наполнявших храм существ скакало, танцевало и прыгало. Две утки, бывшие в миру депутатами, отплясывали рок-н-ролл, перебрасывая друг друга через головы. Мокрая скользкая рыба, притворявшаяся в миру журналистом Крокодиловым, танцевала степ, ловко переставляя хвост, стараясь задеть плавниками шелестящую над ней стрекозу, которая сбросила с себя личину советницы Президента по правам человека. Жаба лобызалась с павлином, морская свинка целовала взасос серую цаплю, а та вложила свой клюв в уста дворовой собаки, и все они водили хоровод «летка-енка», подпрыгивая и поднимая, у кого были, хвосты. Скопище булькало, чмокало, хлюпало, совокуплялось и метало икру, откладывало яйца и высиживало птенцов, бегало с сачком, кололо вилами, окуналось в прорубь, ело суп из несвежей требухи, испражнялось, портило монеты, агитировало за партию «Единая Россия», читало вслух Баяна Ширянова. Затыкало свои выходы пробками от «Камю».
Счастливчик танцевал вместе со всеми, опьяненный волшебным напитком, сжимал в объятиях большую свинью с белесой щетиной, мокрым рылом и множеством дряблых, по всему животу, сосков. Но ему казалось, он изящный гвардейский офицер, танцует с Наташей Ростовой на ее первом девичьем балу.
