— Ваш Санька хитрый, — смело отрезала Кидери. — А мой муж глупый. Оттого что они отправились вместе, ничего доброго не будет, — добавила она.
Скоро по селу поползло позорное слово «беглец».
В прошлом году вся молодежь села скрылась в лесу, и никто не говорил такого стыдного слова. Люди не признавали власти белочехов и учредиловки, на мобилизацию отвечали тем, что селами прятались по лесам. Советская власть народу — своя, и потому тех, кто скрывался от мобилизации, прямо называли «беглецами», а от их жен отворачивались, ругали «дезертирками».
Кидери не приняла на свой счет этого жалкого и горького прозвища.
— Весь позор падет на рыжую голову Ехима, я за него не в ответе, — сказала дерзкая Кидери намекнувшей на ее несчастье соседке. — Только пусть теперь ко мне не заявляется, колотушкой голову размозжу, — пригрозила она.
Уксинэ сторонилась людей, мучила себя, ни на минуту не забывая: «Жена беглеца. Дезертирка».
«Пусть будет врагом, яростным офицером, как Назар, но нельзя быть беглецом, трусом», — мысленно обращалась она к исчезнувшему мужу.
Иногда Уксинэ начинала себя успокаивать:
«А может, впустую болтают? И народная молва не всегда оказывается верной. Может, что-то с ним произошло такое, чего никто не знает. И все разъяснится».
Человек широкой души, если он силен духом, борется за доброе дело. Слабый это доброе дело творит лишь в мечтах, — представляет осуществленным то, чего и не было, и тем обманывает себя. Жизнь не щадит наивных мечтателей, со временем раскрывает им глаза. И тогда правда убивает слабых.
Не было от мужа вестей, поэтому надежды Уксинэ на хороший исход еще продолжали таиться в сердце, она утешала себя. Очень уж не хотелось видеть мужа «беглецом», трусом.
Первую весть принесла Праски. Вернувшись из Самлея в Чулзирму, она, запыхавшись, прежде всего побежала к Кидери.
— Из-за твоего мужа к моей племяннице пристала падучая, — крикнула она еще с порога, а потом начала рассказывать по порядку: — Семья моей сестры живет в конце деревни, у самого леса. Сестра и муж с утра пошли за дровами в лес на зиму. Семилетнюю дочку оставили дома с соседской девочкой. И к ним во двор из леса ворвались три беглеца. Один из них велел племяннице показать погреб, а двое пытались изнасиловать дочь соседей. Вдруг откуда-то объявились… партизаны, что ли. Двух беглецов расстреляли прямо на дворе, а дочь сестры с перепугу тут же повалилась без сознания. Теперь вот падучая болезнь привязалась…
Кидери не сразу поверила словам Праски.
Посмотрев ей в глаза, спросила:
— А не заливаешь, Праски? С тобой это бывает…
— Ей-богу, не вру, — перекрестилась Праски, — не по слухам говорю, сама видела. Как раз прибыла в Самлей во время похорон: Саньку признала. Другой, должно быть, русский из Заречья. Сказали, что выследил их тоже зареченский, Чугунов по фамилии. А того третьего, кто лазил за племянницей в погреб, никто не заметил, невесть в какое время сбежал. Соседская девочка тоже вначале язык потеряла, слова вымолвить не могла. Потом, когда заговорила, я поняла, что третий был Зар-Ехим. И Ульга запомнила его рыжую голову…
— Кому еще быть, как не ему, — подтвердила, подумав, Кидери слова Праски. — В прошлом году в подполе от смерти спасался, сейчас в погребе. Если б его расстреляли, я бы даже не вздохнула. А то останется в лесу один и совсем человечий облик потеряет. Один и ни на что не способный. Рождаются же на свет такие дураки, да еще их женят…
Кидери побежала к Уксинэ. Сразу, как только вошла во двор, столкнулась с хозяином.
— Небось к сношеньке пришла. Она сейчас побаливает. — Смоляков загородил путь Кидери.
Она ничуть не струсила.
— Конечно, не к тебе! Уйди с дороги, эсремет. Сына своего на смерть послал. И моего мужа погубил. Теперь над Уксинэ измываетесь, — глядя торговцу прямо в глаза, резала правду Кидери.
Когда нужно, безрукий лавочник понимал по-чувашски. И почему-то озлобленной Кидери он тут же уступил дорогу. Сам затревожился:
«Уж не о Саньке ли с его друзьями что знает? Надо было расспросить…»
И Смоляков решил дожидаться во дворе, пока Кидери выйдет из дому.
— Пожалуйста, скажи, Кидери, что слышала. Что, весточку какую получила? — сладким голосом спросил он, остановив бежавшую было прочь жену Зар-Ехима.
Та хотела было промолчать, уйти, но у самых ворот остановилась:
— За весточкой езжай в Самлей. Я своими глазами не видела. Люди говорят, что дезертиров всех поймали и расстреляли.
Смоляков сразу не поверил.
«И чего это она на меня злится? — недоумевал он, глядя вслед Кидери. — Зачем так наврала. И все же надо проверить, спросить Уксинэ, что ли?»
Постоял у двери в комнату Уксинэ, прислушался — тишина. Так бы не было, если что случилось.
Смоляков сам не уговаривал сына бежать в лес, однако задумка его была отцу известна. Знал он, но помалкивал. Поэтому всегда все-таки чувствовал себя перед брошенной Уксинэ немного неловко. Сейчас зайти к снохе он побоялся, попросил жену.
— Что-то пишет, на меня даже и не оглянулась, — донесла та, выйдя из комнаты Уксинэ на цыпочках.
Растревоженный хозяин решил все-таки подождать, когда выйдет Уксинэ, узнать у нее — зачем забегала Кидери.
Вдруг по дому разнесся душераздирающий стоп. Почти нечеловеческие крики следовали один за другим без передышки.
Смоляков растерянно продолжал сидеть.
— Ай, боже мой! — закричала толстая майра. — Наша сношенька рожает… Да еще до срока. А ну, вон из дома! — и вытолкала мужа во двор.
…Недолго пришлось Тражуку работать в укоме агитпропом. Из губкома пришла бумажка: его вызывали в Самару. Воробьев прислал Тражуку еще и частное письмо: «К октябрю опять открываем школу. Зимой, что ни говори, война стихнет или прекратится вовсе. Деникин застрял в районе Орла и Воронежа. Красная Армия начала теснить его к югу. Ты временно будешь директором школы. Позже, как найдется человек, тебя откомандируем в Москву учиться. Собирайся основательно, обратно в город вернешься не скоро. Заезжай в родное село. Даю тебе неделю срока, чтобы смог утрясти все свои дела… Бороду теперь, если надоела, можешь и сбрить. Усы оставь, они придадут тебе солидность».
«Ну и человек этот Иван Васильевич! — как всегда, удивился Тражук. — Пишет о деле и тут же, как всегда, весело подтрунивает».
Тражук решил по совету Воробьева перед отъездом проститься с матерью. Переехав мост через Ольховку, Тражук захватил нехитрые свои вещи, а подводу отправил обратно — в город. Он решил зайти сначала на кладбище — посмотреть на могилу отца. И здесь, совершенно неожиданно, издали еще заметил Мурзабая.
Павел Иванович, склонившись, стоял перед свежим холмиком.
«Жену, что ли, похоронил, бедолага? Как убит-то, головы не подымает, руками лицо закрыл. Кто бы мог подумать, что дядюшка будет так печалиться? Он же не любил тетушку Угахви».
Тражук тихо подошел к Мурзабаю и стал рядом. Тот даже не пошевелился. И Тражук не сказал пи слова. Он бросил взгляд на крест, прочел надпись на прибитой дощечка. Что это? Нет, не «Агафья»?! Имя зарытой в землю женщины полоснуло по сердцу.
Тражук застонал.
— Нет, не может быть… Уксинэ?!
Убитый горем старик поднял голову, искоса посмотрел на Тражука.
— Опоздал ты, братец! — вымолвил он с трудом, тяжело вздохнув. — Поминают ее сейчас, да только чужие люди. Не пошел я. Не могу!.. Есть и пить… А она в могиле… И ты не ходи! Перед смертью только нас двоих с тобой она и вспомнила. Оставила письмо, отослать не успела… Нашел сам у нее под подушкой…
Мурзабай каким-то деревянным движением вынул из кармана конверт и подал Тражуку.
— Горит душа, пойду к Красному Яру, попью воды из родника, — пробормотал он и зашагал через кладбище.
Тражук остался один.
Почему-то он не торопился распечатать и прочесть письмо, никак не мог и не хотел поверить, что Уксинэ, написавшая его, лежит перед ним, Тражуком, под землей.
Перед ним предстал живой облик Уксинэ. Надела белое платье, чтобы идти под венец, лицо печальное, глаза закрыты ресницами.
Встань, открой глаза, Уксинэ! Скажи хоть слово, назови меня, как прежде, «Тражук мучи», сверкни улыбкой. Нет, не улыбнется никогда Уксинэ, никогда! Да можно ли поверить?!
Тражуку тут же вспомнилась другая Уксинэ — Уксинэ-девочка! Смеется, разговаривает, но в глаза не смотрит… Отвернулась, насмешливо говорит: «Ну и нашел! Это же читают старики. Ладно уж, Тражук мучи, читай. Может, станешь умным, как мой отец. Читай, да смотри не свихнись, как мой дядя Тимук!»
«Читай, да не свихнись!» Раз, еще раз повторил Тражук эти слова и все никак не мог распечатать письмо.
Вышел на дорогу и медленно побрел.
Тражук, кажется, и правда тронулся умом. В Чулзирму почему-то не пошел, а свернул к мосту, как будто направился в Заречье. Дойдя до середины моста, остановился, прислонился к перилам.
