Действительно, колониальные чиновники часто даже не задумывались над вопросом, кто является подлинным носителем традиционной власти и в чем ее специфические особенности в данном конкретном районе. Л. Е. Куббель, анализируя взаимодействие политической культуры белых с политической культурой африканцев, отмечал, что «сущность и нормы функционирования традиционных властей воспринимались им (колонизатором) в категориях европейского буржуазного права. В лучшем случае – в свете типичных для этого права представлений о феодальной власти, когда традиционные структуры обнаруживали определенное сходство (внешнее!) с таковой»[1006]. Следствием такой предвзятой точки зрения была убежденность, что северонигерийская модель управления может «работать» в любой колонии, стоит лишь эту модель ввести. Практика очень быстро показала неверность подобного мнения. Разумеется, причины неудач коренились не только и даже не столько в субъективном непонимании чиновниками природы традиционной политической культуры, сколько в объективной невозможности сохранить эту культуру в ее подлинном виде в условиях колониальной системы. Но англичане долго не хотели признавать этого – слишком много обещало косвенное управление в политическом и идеологическом планах.
Не остановил правительство Великобритании и тот факт, что действия «туземных» властей в отдельных районах способствовали крайнему обострению отношений между англичанами и местным населением. Так, в юго-восточных провинциях Нигерии в 1927–1930 гг. вспыхнуло восстание. Правительство назначило специальную комиссию для расследования событий, и на основании ее материалов министр колоний Пасфилд в 1931 г. пришел к выводу, что одна из основных причин несовершенства учреждаемых «туземных» органов власти заключалась в незнании колониальными чиновниками образа жизни и традиционных политических институтов коренного населения. По указанию министерства был взят курс на всемерное расширение прикладных антропологических исследований[1007]. Понятие «прикладная антропология» получило государственную санкцию и вошло во множество официальных документов, а работа антропологов – мощную материальную поддержку со стороны многочисленных учреждений, связанных с британскими колониями.
Гл. 3. Прикладная антропология в действии
Хотя принципы косвенного управления были признаны и применялись довольно широко с конца XIX в., только с начала 30-х годов они стали доминирующими. В это время отмечается значительное повышение интереса к антропологическим исследованиям со стороны политических кругов, связанных с колониями. В особенности со стороны тех из них, кто сделал ставку на методы косвенного управления. В это время как бы по-новому взглянули на случаи, когда непонимание «туземных» обычаев приводило ко всякого рода недоразумениям. Внимание к подобным случаям особенно активно привлекалось именно социальными антропологами, так как это казалось им лучшей аргументацией в пользу практической полезности их науки. В научных кругах даже сложилась полулегендарная традиция, собирающая подобные эпизоды. Самым ярким примером дорогой цены, заплаченной за невежество колониальных деятелей, в этом собрании казусов стала «война за Золотой трон ашанти», о которой рассказывают многие учебники по прикладной антропологии.
Суть этого конфликта заключалась в том, что в 1900 г. английский резидент в колонии Золотой Берег был дезинформирован несведущими чиновниками о значении «Золотого трона», который был расценен как символ власти и суверенитета асантехене – правителя ашанти. Резидент распорядился захватить этот «трон», чем вызвал восстание ашанти. В действительности «Золотой трон» был не символом власти, а священной реликвией, недоступной взорам непосвященных[1008]. Антропологическая традиция была склонна подавать этот случай так, что, если бы английский резидент располагал антропологическими данными об ашанти, не погибли бы сотни англичан, не был бы захвачен восставшими форт Кумаси и вообще английское господство утвердилось бы в этом районе без лишнего кровопролития. Нет нужды доказывать, что подобная трактовка очень наивно рисует ход англо-ашантийских отношений, суть которых заключалась в грубом за хвате Великобританией африканского государства в ходе длительной и жестокой войны, начавшейся еще в 70-х годах XIX в. Антропологическая осведомленность британского резидента вряд ли могла существенно изменить характер и ход этой войны. На этом этапе колониальной экспансии британские власти были даже заинтересованы в возникновении конфликтов и не раз их провоцировали, так как после каждого подавления восстания их позиции значительно укреплялись, а сила сопротивления ослабевала.
Курс колониальных властей на привлечение к практическим делам антропологов вовсе не означал признания просветительской и гуманистической миссии последних, хотя об этом много говорилось в официальных декларациях. Гуманистическая риторика была адресована, главным образом, британской общественности, которая в условиях парламентской демократии играла определенную роль в принятии государственных решений по колониальному вопросу. В практической же плоскости на новом этапе антропологическая информация понадобилась для ведения сложной игры при формировании марионеточных псевдотрадиционных «туземных» властей. Свои политические цели англичане стремились облечь в «туземную» оболочку и подать их сознанию коренного населения колоний. Эта игра была достаточно тонкой и требовала максимально точной информации о политической культуре африканских народов доколониального периода.
Социальный заказ, предложенный колониальными службами антропологам, имел свои особенности на разных этапах их сотрудничества. Вплоть до Второй мировой войны он ориентировал исследователей преимущественно на добывание информации, помогающей реконструировать доколониальное состояние традиционных институтов, хотя и в этот период антропологи делали попытки разработать методику изучения изменений культуры коренного населения под воздействием колониальной системы. Попытки эти, однако, не повлияли не преимущественно ретроспективный характер исследований, который, кстати, вполне соответствовал давно сложившимся академическим стереотипам в подходе к изучению культуры неевропейских народов.
Колониальные власти, разумеется, не ограничились одними призывами к ученым. В университетах империи организовывались новые кафедры и научные центры, специально ориентированные на исследования в колониях. В 1926 г. был создан Международный институт африканских языков и культур (МИАЯК). В состав его совета вошли Ф. Лугард, миссионер-этнолог Э. Смит, этнологи с мировым именем Л. Леви-Брюль, П. Шебеста, Ч. Селигмен. Первыми штатными сотрудниками института, от которых в значительной степени зависела практическая направленность его деятельности, стали М. Фортес, З. Надель и Г. Хофстра. В 1932 г. был опубликован пятилетний план исследований МИАЯК, в котором давалась общая трактовка процессов, протекающих в колониях. Культурные изменения в африканских обществах, вызванные контактами с европейской цивилизацией, расценивались в этом документе как простая дезинтеграция традиционных институтов[1009]. В этой оценке присутствовал консерватизм, неявная установка на политику сохранения традиционных институтов, хотя декларативно авторы плана заняли подчеркнуто нейтральную позицию: «… институт не выступает ни за, ни против “изменений” (культурных. – А. Н.). Он нацелен на объективный научный их анализ, без какой бы то ни было установки за или против определенной политики. Администраторы просто получают информацию, которая может оказаться полезной для них»[1010].
В 1933 г. в Ливингстоне был основан еще один научный центр – Институт Родса-Ливингстона, предназначенный для координации антропологических исследований в британской Центральной Африке. После Второй мировой войны в других районах британской Африки были основаны еще несколько подобных центров, находившихся в ведении колониальной администрации, в частности, Институт западноафриканских ремесел, искусств и социальных наук в Аккре, Институт социальных исследований Макерере в Уганде и др. Для координации их деятельности был учрежден Совет по социально-научным исследованиям в колониях, большинство членов которого были антропологами-африканистами.
Масштабы деятельности новых научных центров, среди которых ведущее положение занимал МИАЯК, направленность их исследований определялись источниками и размерами финансирования. Первоначальную финансовую базу МИАЯК создали денежные поступления из фондов, связанных с колониальными экономическими интересами и от правительств, главным образом, британских колоний в Африке. Вначале это составило незначительную сумму (3 тыс. фт. ст.), но благодаря участию корпораций Карнеги и привлечению Фонда Рокфеллера к 30-м годам годовое поступление выросло до 9 тыс. фт. ст.[1011].
