Поэтому-то, Шалый Джек, вы поступили правильно, и никто не смог бы справиться с этим делом лучше вас. Вашей хитрой простоватостью, добродушной отвагой и непринужденностью поведения, как будто ничего решительно не случилось, вы, может быть, подавили в зародыше весьма серьезное дело и не дали американскому флоту покрыться позором восстания, рожденного бакенбардами, мыльной пеной и бритвами. Подумайте только, что бы было, если бы будущим историкам пришлось отвести длинную главу Мятежу бород на корабле США «Неверсинк»? Да, после такого события парикмахеры срезали бы свои завитые спиралью столбики [458] и заменили бы их миниатюрными грот-мачтами в качестве символа их профессии.
И тут читателю предоставляется обильный материал для размышлений на тему, как события весьма значительные в нашем военно-морском мире могут проистечь от самых незначительнейших пустяков. Но тема эта старая, мы оставляем ее в стороне и идем дальше.
На следующее утро, хотя это не был день бритья, было замечено, что парикмахеры с батарейной палубы открыли свои заведения, фитильные кадки их уже установлены и бритвы наготове. Взбив кисточками пышную пену в оловянных кружках, они стояли и посматривали на проходящую толпу матросов, молчаливо призывая их зайти и отдаться им в руки. В добавление к своим обычным инструментам они время от времени размахивали огромными ножницами для стрижки овец на предмет наглядного напоминания об эдикте, которому под страхом великих неприятностей надлежало подчиниться.
Несколько часов матросы прогуливались взад и вперед по палубе не в слишком хорошем настроении, давая клятву не пожертвовать ни одним волоском. Они уже заранее клеймили позором малодушного, который унизился бы до подчинения приказу. Но привычка к дисциплине действует магически: не прошло много времени, как на фитильную кадку забрался старик из баковых. Цирульник, прозванный матросами Синекожий из-за того, что он бесперечь скоблил себе физиономию бритвой, с лукавой ухмылкой ухватился за его длинную бороду, одним беспощадным взмахом отхватил ее и швырнул через плечо в порт. Этот баковый был в дальнейшем известен под знаменательным прозвищем — в основном соответствующим той укоризненной кличке, коей древние греки наградили афинянина [459], впервые во времена Александра, до которого никто из греков не расставался со своей бородой, согласившегося лишиться оной. Но несмотря на все презрение, обрушившееся на нашего бакового, благоразумному примеру его последовали многие, и вскоре у парикмахеров работы оказалось более чем достаточно.
Печальное зрелище, исторгнувшее бы слезы из любого смертного, за исключением парикмахера или татарина! Бороды трехлетней выдержки; козлиные бородки, украсившие бы альпийскую серну; клинышки, которым позавидовал бы граф д'Орсэ [460], равно как и любовные завитки и военно-морские локоны, которые не уступили бы в дюймах каждой длинной косе златокудрой красавицы, — все полетело за борт. Капитан Кларет, и ты можешь после этого спокойно спать в своей каюте? Клянусь каштановой бородой, которая вьется сейчас у меня на подбородке, знаменитой преемницей той первой, юной, пышной бороды, которая пала тогда жертвой тирании, — этой мужественной бородой своей клянусь, то было варварство!
Мой благородный старшина Джек Чейс негодовал. Даже все особые милости, которыми он пользовался у капитана Кларета, и полнейшее прощение дезертирства в перуанский флот, которое ему было даровано, не могли сдержать излияния его чувств. Но когда он немного остывал, Джек обретал способность здраво мыслить, так что наконец он понял, что лучше всего сдаться.
У него чуть не брызнули слезы из глаз, когда он пошел к брадобрею. Печально усевшись на фитильную кадку, он искоса взглянул на мастера, который уже звякал ножницами, готовясь приступить к делу, и сказал:
— Друг мой, надеюсь, ножницы твои освящены. Да не прикоснутся они к этой бороде, если ты не опустил их в святую воду; бороды — вещь священная, цирюльник. Неужто ты не сочувствуешь бородам, друг мой? Подумай. — И с этими словами он печально положил на руку свою щеку, окрашенную в глубокий коричневый цвет. — Два лета уже прошло с тех пор, как снят был урожай с моего подбородка. Я был тогда в Латинской Америке, в Кокимбо [461], и когда землепашец производил свои осенние посевы в Ла-Вега, я начал отращивать эту благословенную бороду, а когда виноградари подрезали лозы в виноградниках, я впервые подправил ее под звуки флейты. Ах, брадобрей, брадобрей, неужто у тебя нет жалости? Бороду эту ласкала белоснежная рука прелестной Томаситы де Томбес, величайшей кастильской красавицы из Нижнего Перу. Вдумайся хоть в это, стригач! Я носил ее как офицер на шканцах перуанского военного корабля. Я горделиво выставлял ее напоказ на блестящих фанданго в Лиме! На корабле я бывал с ней внизу и наверху. Что говорить, парикмахер, она развевалась, как адмиральский флаг на топе мачты этого самого славного фрегата «Неверсинк»! О брадобрей, брадобрей, — это мне что нож острый в сердце! Что по сравнению с этим спустить свои флаги и штандарты перед врагом, когда ты побежден, что это, брадобрей, по сравнению с тем, когда приходится спускать флаг, который сама природа прибила к мачте?
Дальше продолжать благородный Джек был не в силах. Его покинула живость, которую сообщило ему на миг его одушевление; гордая голова его поникла на грудь, а его длинная печальная борода почти коснулась палубы.
— О, влачите ваши бороды в печали и позоре, команда «Неверсинка»! — вздохнул Джек. — Цирюльник, придвинься ко мне и скажи, мой друг, получил ли ты вперед отпущение грехов за то деяние, которое ты намереваешься совершить. Не получал? Тогда, брадобрей, это отпущение дам тебе я. Виноват не ты, а другой. И хотя ты собираешься лишить меня внешнего признака моего мужества, все же, стригач, я от души прощаю тебя; опустись же на колени, парикмахер, опустись, чтобы я мог благословить тебя во знамение того, что я не таю по отношению к тебе ни малейшей злобы!
И когда этот парикмахер, единственное чувствительное существо во всем их отродье, встал на колени и получил отпущение, а затем и благословение, Джек предал бороду свою в его руки, после чего тот, срезав ее со вздохом, высоко ее поднял и, пародируя объявления боцманматов, воскликнул:
— Эй, слышите вы все на палубе? Вот борода несравненного Джека Чейса, благородного старшины грот-марса нашего фрегата!
LXXXVI
Мятежники на судилище
Хотя много шевелюр было скошено в этот день и сжато немало бород, однако несколько человек продолжали еще не сдаваться и поклялись защищать свои священные волосы до последнего издыхания. Были это по большей части пожилые матросы, даже некоторые унтер-офицеры — они, понадеявшись на свой возраст и положение на корабле, полагали, надо думать, что, когда так много народу выполнило уже приказание командира корабля, их трогать не будут, ввиду того что остались их всего единицы, и все они окажутся живым памятником милосердия нашего начальника.
В тот же вечер, когда барабан пробил построение, все матросы угрюмо разошлись по своим местам; старые морские волки, не сбрившие бород, выстроились мрачные, вызывающие, недвижные, как ряды изваянных ассирийских царей с их великолепными бородами, которые были раскопаны Лэйардом [462].
В должное время все они были переписаны начальниками дивизионов и затем вызваны на суд к грот-мачте, где командир корабля уже ожидал их. Вся собравшаяся вокруг команда затаила дыхание, когда почтенные мятежники выступили вперед, и обнажили головы.
Зрелище было внушительное. Это были старые и уважаемые моряки, щеки их покрылись загаром под всеми тропиками — всюду, куда солнце устремляет тропический луч; все как один — заслуженные мореходцы; многие из них могли быть дедами и иметь внучат в любом порту земного шара. Они должны были бы вызывать уважение равно у самых легкомысленных и у самых степенных зрителей. Даже капитана Кларета они должны были бы унизить до почтительного отношения. Но скифу чувство это недоступно, и, как хорошо известно всякому, изучавшему римскую историю, наглый предводитель готов иметь дерзость дернуть за бороды самых величественных сенаторов [463], заседавших в своем сенате на величественном холме Капитолия.
Что за парад бород! Лопатой, молотом, кинжалом; треугольных, квадратных, заостренных, округленных, полукруглых и расщепленных. Но самой примечательной из всех была борода старика Ашанта, древнего бакового старшины. Готически почтенная, она ниспадала на его грудь наподобие свинцово-серой грозы.
Да, древний Ашант, Нестор [464] нашей команды, — стоило мне взглянуть на тебя, как я начинал чувствовать, что шансы мои на долголетие увеличиваются.
