Так как основной целью такого наказания является вселить ужас в зрителей, наибольшее количество ударов наносится на том корабле, где плавал провинившийся, для того чтобы видом его как можно сильнее устрашить экипажи других кораблей.
После того как первая часть экзекуции окончена, на виновного накидывают рубаху и сажают его на шлюпку, меж тем как все это время играют веселый марш, и отвозят на следующий корабль эскадры. Всю команду на этом корабле вызывают наверх и размещают по вантам, после чего боцманматы второго корабля наносят ему вторую порцию ударов. На наказуемого опять набрасывают его окровавленную рубашку; и так его прогоняют сквозь все корабли эскадры, пока он не получит все положенное ему количество ударов.
В других случаях на самой большой из судовых шлюпок — барказе — устанавливается платформа наподобие эшафота с двумя торчащими из нее алебардами, похожими на те, что применяются в английской армии. Они представляют собой два толстых стержня, поставленных вертикально. На платформе стоят лейтенант, врач, начальник полиции и исполнители со своими кошками. Барказ проходит по всей эскадре, останавливаясь у каждого корабля, и так до тех пор, пока не будут исчерпаны все присужденные удары.
В некоторых случаях врач вмешивался до окончания выполнения приговора, ссылаясь на то, что, если осужденному нанести все удары без перерыва, он немедленно умрет. Но вместо того, чтобы гуманно простить ему остающиеся удары, виновного укладывают в койку на десять-двенадцать дней, и лишь когда врач официально доложит, что он способен выдержать остальную часть наказания, оно приводится в исполнение. Меньше, чем на фунт мяса, Шейлок[474] не соглашается.
Сказать, что после такой прогонки сквозь строй спина осужденного иной раз бывает вздута как подушка, а в других случаях она кажется обгорелой, или то, что вы можете определить его путь по кровавым следам, которые он оставляет на фальшборте каждого корабля, — значит сказать лишь то, что многие моряки видели собственными глазами.
Несколько недель, а то и месяцев проходит, прежде чем такой матрос окажется в силах снова нести службу. Большую часть этого времени он лежит в лазарете, стеная дни и ночи напролет; и если только он не обладает шкурой и конституцией носорога, он уже никогда больше не будет тем, кем был раньше, и с подорванным на всю жизнь здоровьем сходит до времени в могилу. Были случаи, когда он умирал на другой день после наказания. Нет ничего удивительного, что англичанин Гренвилл[475], сам бывший когда-то военно-морским врачом, пишет в своем сочинении о России, что вынести даже варварский кнут не бóльшая пытка, чем военно-морские кошки о девяти хвостах.
Несколько лет назад на одном из кораблей США, стоявших вместе с другими судами американской эскадры в Неаполитанском заливе, возник пожар по соседству с крюйт-камерой. На корабле воцарилась паника. Повсюду кричали, что судно вот-вот взорвется. Один из матросов со страху бросился за борт. Наконец пожар был потушен, а матрос вытащен. Его судили военно-полевым судом, признали повинным в трусости и присудили к прогонке сквозь строй эскадры. Через некоторое время последняя направилась в Алжир, и в этой гавани, в которой некогда ютились пираты, приговор был приведен в исполнение — Неаполитанский залив, хоть и омывающий берег абсолютной монархии, был сочтен неподходящим для демонстрации американских военно-морских законов в действии.
В то время как «Неверсинк» плавал в Тихом океане, некий американский матрос, проголосовавший за избрание генерала Гаррисона[476] в президенты Соединенных Штатов, был также подвергнут прогонке сквозь строй эскадры.
LXXXIX
Общественные отношения на военном корабле
Но порка у трапа, прогонка сквозь строй, кражи, грабежи, сквернословие, азартные игры, кощунство, мошенничества, контрабанда и пьянство, которые автор здесь и там срисовывал с жизни в течение настоящего повествования, отнюдь не исчерпывают всего каталога зла, царящего на военном корабле. Одна черта корабельной жизни исполнена особенно глубокого смысла.
На всех крупных военных кораблях плавают солдаты, называемые морской пехотой. На «Неверсинке» их было несколько меньше пятидесяти, причем две трети их были ирландцы. Начальствовали над ними лейтенант, сержант при нем на ролях адъютанта, два других сержанта и два капрала. Кроме того, были еще барабанщик и флейтист. Существует обычай — иметь столько солдат на корабле, сколько на нем пушек. Это и служит шкалой для распределения морских пехотинцев по кораблям различной огневой мощи.
Наши пехотинцы заняты были исключительно строевой службой, если не считать то, что в походе они отстаивали вахты как матросы и время от времени лениво помогали им тянуть снасти. Но они никогда не ступали ногой на ванты, не совали руки в смолу.
По боевому расписанию ни один из этих людей не стоял у больших орудий, по корабельному расписанию мест им у определенных снастей не назначалось. На что же они были нужны? Служить своей родине во время боя? Посмотрим. Когда военный корабль вступает в схватку, морских пехотинцев укладывают на брюхо у фальшборта (подобное порой предлагают делать и матросам), а в разгар боя их обычно строят на шкафуте — точно роту на параде в парке. При бое на ближней дистанции их ружья могут подцепить матросика-другого на вантах, но при бое на больших дистанциях им ничего не остается делать, как стоять в строю и ждать, пока их подстрелит неприятель. Лишь в одном случае из десяти — а именно, когда последний идет значительными силами на абордаж, — эти морские пехотинцы могут оказать какую-нибудь помощь в качестве бойцов; им тогда приказывают примкнуть штыки и «отражать атаку».
Но если морские пехотинцы столь бесполезны с боевой точки зрения, с какой стати держать их во флоте? Так знайте, что тем, чем в мирное время являются для населения регулярные войска, а тюремщики для тюрем, и являются для матросов эти пехотинцы. Только ключи заменяют им ружья. С этими ружьями охраняют они пресную воду; грог, когда его раздают; провизию, когда ее выдает баталер; арестованного, посаженного в карцер; дверь коммодорского и командирского салонов, а на стоянке — оба трапа и бак.
Остается думать, что, если матросы, над которыми поставлено столько начальства, нуждаются еще в дополнительном надзоре, когда они удовлетворяют свою жажду, это — сплошь головорезы, или же что морская служба представляет собой такое тиранство, что от неповиновения этих людей можно всего ожидать. В общем, здесь должно быть или то, или другое, или, наконец, и то и другое вместе, в зависимости от характера офицеров и команд.
Ясно, что матрос на военном корабле косо посматривает на морского пехотинца. Назвать человека «лошадиным моряком» считается у матросов одним из самых обидных выражений.
Но взаимное презрение, более того, ненависть, существующая между двумя этими службами, вынужденными между тем находиться на одном корабле и жить одним хозяйством, почитается большинством морских офицеров вершиной и совершенством военно-морской дисциплины. Ее считают клотиком, венчающим самую высокую точку на их грот-мачте.
Рассуждают они так: если мы будем уверены в антагонизме между морским пехотинцем и матросом, то всегда можем на этот антагонизм положиться. Взбунтуйся матрос, не потребуется особо побуждать морского пехотинца, чтобы он проткнул ему сердце штыком; а если взбунтуется морской пехотинец, матрос только того и ждет, чтобы пронзить его пикой. Сила на силу, кровь на кровь — вот условие идеального равновесия, по их мнению, вот их лозунг.
То, что сказано мною о взаимоотношениях морских пехотинцев и матросов — о ненависти, вызванной системой взаимных проверок, в какой-то мере может быть распространено на всю внутреннюю дисциплину военного корабля. Вся она держится исключительно на системе жестоких жерновов, постоянно перемалывающих в общей воронке все, что могло бы способствовать душевному благосостоянию команды.
Как дело обстоит с матросами, так и с офицерами. Если командир корабля имеет зуб на лейтенанта, или лейтенант на кадета, как легко ему извести подчиненного на чисто служебной почве, не выходя за пределы дозволенного законом. А если кадет невзлюбит матроса, чем-то уязвившего его мальчишеское самолюбие, ему ничего не стоит подстроить дело так, чтобы тот поплатился у трапа за свою неосторожность. По всем бесчисленным разветвлениям чинов и должностей проходит один ток зловещего озлобления, не уступающий ненависти между сыновьями и пасынками в какой-нибудь семье на берегу. Тошнотворно перечислять все виды мелочной раздражительности, зависти, интриг, злобной клеветы и ненависти, пронизывающих весь организм корабля вплоть до самого его кильсона. Руки опускаются, как только подумаешь об этом. А незыблемые церемонии и железный этикет на военном корабле; непроницаемые перегородки, отделяющие служебные ранги; передоверенная другим абсолютная власть над матросом; невозможность для последнего найти управу на начальство, если оно его несправедливо притесняет, и еще многое другое, что можно было бы к этому присовокупить, — все это приводит к тому, что на большинстве вооруженных судов господствуют общественные условия, являющиеся прямой противоположностью тому, что мог бы пожелать христианин. И хотя встречаются корабли, до известной степени представляющие исключение из этого правила, и хотя на других судах все это может быть залакировано осторожным и щепетильным соблюдением приличий, почти полностью скрывающим истинное положение вещей от случайного посетителя, когда самые вопиющие факты, относящиеся к жизни матроса, систематически держатся в тени, однако ясно, что все сказанное выше о внутренних делах на одном военном корабле в большей или меньшей степени относится к большинству судов военного флота. Дело здесь, конечно, не в недоброжелательстве офицеров и не в испорченности военных моряков. Иные из этих зол неизбежно порождаются Сводом законов военного времени; другие органически связаны с флотом как институтом и, как и прочие органические пороки, неизлечимы и исчезают лишь вместе с организмом, с которым они связаны.
