Не берусь рассуждать об этом переломе в настроениях финских железнодорожников, но Райволайнен оказался прав. И хорошо, что мы посчитались с суждением этого опытного и трезво мыслящего человека, а не с демагогами, утверждавшими, что финны–добровольцы пойдут к нам толпами. Мы загодя перебросили под Ленинград военно–эксплуатационное отделение (ВЭО) с резервной паровозной колонной, и когда наши части начали наступление и вступали на пустующие станции и разъезды, вслед за войсками тотчас прибывали железнодорожники ВЭО и брали на себя ремонт и эксплуатацию железной дороги. Благодаря этим мерам мы не испытывали никаких затруднений в воинских перевозках.
Как известно, начало советско–финляндской («Зимней») войны сложилось для нас трудно, наступление Красной Армии на Карельском перешейке в декабре 1939 г. было остановлено артиллерийско- пулеметными дотами линии Маннергейма. Да и на других участках фронта наши войска стали терпеть неудачи. Сталин укрепил военное руководство. Из Москвы приехал в Ленинград и принял командование Северо — Западным фронтом командарм 1‑го ранга С. К. Тимошенко. Он начал подготавливать новое наступление.
В эти дни, на переломе 1939–1940 гг. я находился на фронте в качестве уполномоченного Совнаркома СССР по транспортному обеспечению боевых операций. Воинские перевозки по железным дорогам происходили ритмично, основные грузы доставлялись к станциям назначения своевременно, но тем не менее и в штабе фронта, и в штабах армий я не раз слышал жалобы на железнодорожников. Как в чем нехватка — в боеприпасах, продовольствии, прочих предметах вооружения и снабжения, так первым долгом обвиняют нас.
В чем, думаю, дело? Проехал по району выгрузки, зрелище мне предстало поистине устрашающее. Железнодорожные станции буквально опоясаны стенами боеприпасов. Снарядные ящики сложены штабелями в два–три метра высотой, длиной в сотни метров. А ну как налетит финский бомбардировщик? Сбросит пару–другую бомб, рванут снарядные ящики, а дальше все довершит детонация, и от станции, и от железной дороги, и от всего живого, что поблизости, останется только черная земля да пороховая гарь.
Почему военные интенданты не вывозят боеприпасы в армейские и дивизионные склады? Проехал к ним. Отвечают: нет людей, нет автотранспорта. Дайте — вывезем. А кто даст? Пожимают плечами. Практически эта масса боеприпасов не имеет хозяина. Железная дорога их перевезла и выгрузила, интенданты не приняли. Никто за них не отвечает. То есть явление, с которым я столкнулся еще на Халхин — Голе, — отсутствие единого управления всем транспортом — ударило нас на Карельском перешейке очень больно.
Я поехал к первому секретарю Ленинградского обкома партии Андрею Александровичу Жданову. Он был членом Политбюро ЦК ВКП(б), а также и членом Военного Совета Северо — Западного фронта. Рассказал ему суть дела и свои тревоги. Он мне уже неоднократно помогал, и сейчас обещал сам выехать со мной в штабы и потолковать там/ как член Военного Совета.
В тот же день командующий войсками Северо — Западного фронта Тимошенко вызвал к себе меня и начальника Октябрьской железной дороги Б. П. Бещева. Приехал с ним в Смольный, в обком партии, ждем у кабинета командующего фронтом. От него вышел Жданов, сказал мне тихо:
— Будет ругать. Держитесь!
Мы с Вещевым вошли. Тимошенко был в сильном раздражении. Обращаясь ко мне (видимо, принял за начальника дороги), стал резко выговаривать за плохую работу, и что дорога не подвезла того и сего, а главное — не обеспечила снарядами артиллерию в готовящемся наступлении. Я сказал, что начальник дороги вот он — Бещев, но он только три дня как вступил в эту должность (прежний начальник Богданов был из машинистов, хороший специалист, но робел перед военными).
То, что мы заменили начальника дороги, еще более рассердило Тимошенко. Он сказал, что теперь понимает, почему железная дорога не подвезла боеприпасы. Я ответил, что его неправильно информировали интенданты, что все претензии к нам насчет боеприпасов ложные. Боеприпасы мы подвезли, и ему как руководителю всего здешнего военного хозяйства надо сперва проверить своих подчиненных.
В общем разговор пошел на высоких нотах. Он вынул из кармана мандат, в нем было сказано, что товарищ С. К. Тимошенко является уполномоченным Совета Народных Комиссаров СССР на Северо- Западном фронте. В ответ я вынул свой такой же мандат уполномоченного Совнаркома СССР. Он ничего не сказал и вышел из кабинета.
На другой день нарком Л. М. Каганович срочно вызвал меня в Москву. Приехал я рано утром. Спрашиваю в наркомате:
— Нарком в кабинете?
— От домой не уезжал.
Вхожу, Лазарь Моисеевич прямо раскаленный. И ко мне:
— Как смеешь улыбаться в такой момент?
А чего мне — плакать, что ли? Он прихватил меня за грудки, пуговицы с кителя полетели. Я отвел руки, пошел к двери, он дверь загородил и, остывая, сказал:
— У меня авторитет побольше Вашего, и то на волоске висит. А Вам приговор подписан.
И сует мне в руки телеграмму из Ленинграда. В ней Тимошенко обращается к Сталину, просит отложить наступление на восемь дней, так как железнодорожники не подвезли боеприпасы. На телеграмме аккуратным почерком Сталина резолюция: «Вызвать виновных и примерно наказать».
Я объяснил наркому, что снаряды давно подвезены и выгружены, что и Ленинградская узловая станция, и Райвола, и Перкярви забиты снарядными штабелями. Но дороги от станций к дивизионным складам не расчищены, и военные этим не хотят заниматься, ждут, что кто–то расчистит дороги, кто–то даст автотранспорт. Я много раз к ним обращался, интенданты ссылаются на нехватку людей и транспорта.
Вижу, парком вздохнул с облегчением:
— Это, — говорит. — другое дело. А кто подтвердит?
— Товарищ Жданов. Он тоже это видел.
Было около десяти утра. Каганович позвонил в Ленинград, и Жданов ему сказал, что дс Ковалев меня тормошит, чтобы вывезти снаряды с железной дороги. Сегодня уговорились в 11 утра поехать туда и навести порядок.
Каганович говорит:
— Ковалев у меня в Москве.
Словом, все прояснилось, и, закончив разговор с Ленинградом, Каганович тут же позвонил в Кунцево, на дачу Сталина. Кратко доложил, как в действительности обстоит дело с боеприпасами, передал трубку мне. Я доложил подробней, Сталин сказал:
— Немедленно возвращайтесь в Ленинград. Когда наведете там порядок, доложите мне. Отменять мероприятие (т. е. переносить сроки наступления) не будем.
Личное указание Сталина произвело сильное воздействие. Будто и люди стали другими, и обстоятельства. Из Ленинграда на фронт прибыли колонны грузовиков, дороги за один день были расчищены, за два дня все снарядные ящики перекочевали в склады и на артиллерийские позиции. Наступление началось вовремя, а считанные недели спустя противник был разгромлен наголову и запросил мира.
Вернувшись с Карельского перешейка в Москву, я доложил суммированные впечатления наркому Кагановичу, потом Сталину. Сталин задал много деловых вопросов о работе тыла и железных дорог. Мне показалось из его реплик, что неустройство нашего тыла и нечеткая работа тыловых органов, так явно проявившаяся в финской войне, очень его встревожила:
— Идите, подводите итоги! — заключил он.
Как их подводить, я не очень–то себе представлял. Масса недостатков выявилась. Выявились и дельные вещи. Например, работа того же военно–эксплуатационного отделения, отлично управлявшего занятыми нашими войсками участками железных дорог.
Собрал я работников Военного отдела НКПС, доложил, обсудили приобретенный опыт, составили докладную записку на имя наркома Кагановича. Предложили создать такие же воснно–эксплуата- ционные отделения на западном, северо–западном и юго–западном стратегических направлениях. Каганович нас поддержал. Работа началась.
Однако это важное дело слабо подкреплялось или вовсе не подкреплялось другими, не менее важными делами транспортного обеспечения войск на случай большой войны. Опыт Халхин — Гола и военных действий в Финляндии выявил важность так называемых второстепенных вопросов, которыми до этих локальных войнах серьезно никто не занимался. То, что для успешного ведения боевых действий нужны сильные войсковые штабы, то есть управленческий аппарат, доказывать нужды не было. А то, что без научно обоснованного и правильно устроенного управления тылом и снабжением войск эти же войска катастрофически теряют боеготовность и боеспособность, приходилось доказывать. И вообще мы слишком много сил и времени тратили на выяснение и объяснение элементарных вещей; слишком часто неудобное для нас стечение обстоятельств или явлений объявляли «буржуазным объективизмом», «буржуазной наукой», а то и чем–нибудь похлеще — вроде вредительства. В результате военная наука приобрела боязливость и консерватизм и, естественно, теряла смелость, что сопровождалось неудачами и крупными потерями.
