Работники отделов Генштаба — оперативного и военных сообщений шли — с нами в одном ряду и в ногу, пока мы не входили в кремлевский кабинет очень высокого начальства. Тут они вместо того, чтобы биться и доказывать нашу правоту, начинали соглашаться, и я нередко оставался один и выглядел, наверное, как фанатик с его идеей–фикс.
Во всяком случае так было, когда Каганович, докладывая Сталину, отметил, что военные товарищи с пониманием отнеслись к экономическим трудностям в переделке приграничных железных дорог. И понадобился Г. К. Жуков на посту начальника Генерального штаба и Н. Ф. Ватутин на посту его первого заместителя, чтобы сдвинуть с места это важнейшее дело. Но пришли они в Генштаб слишком поздно, в начале сорок первого года, и физически невозможно было до июня завершить огромный объем работ по перестройке всей железнодорожной сети приграничных областей и республик. Время было упущено, мы опоздали и во многом также по этой транспортной причине оказались битыми в первые месяцы войны.
Г. А. Куманев: Насколько мне известно, Ваша последняя должность перед войной — работа в Народном Комиссариате государственного контроля СССР. Как произошло, что Вы были переведены в этот наркомат, который возглавлял небезызвестный Лев Мехлис, зловещая роль которого в проведении «чисток» и истреблении военных кадров проходит через многие документы и воспоминания очевидцев? Какой круг задач решал Наркомат госконтроля и его глава, чем конкретно занимались Вы на новом посту?
И. В. Ковалев: Во второй половине мая 1941 г. меня вызвали в Управление кадров ЦК ВКП(б). В кабинете секретаря ЦК Георгия Максимилиановича Маленкова находился Лев Захарович Мехлис, член Оргбюро ЦК, нарком государственного контроля СССР и заместитель Председателя СНК СССР. Маленков спросил меня:
— Готовы ли перейти на работу в Наркомат государственного контроля?
— Чем я провинился? — спросил я.
— Ничем, — сказал Мехлис. — Мне нужен помощник, хорошо знакомый с железной дорогой. Помните, о чем мы с Вами говорили на партийной конференции в Смоленске?
— Помню.
— Согласны перейти к нам?
— Категорически против, — сказал я и объяснил, что после военной академии не хотел уходить из армии на железную дорогу; потом не хотел уходить с Западной дороги в аппарат НКПС, в обоих случаях подчинился партийному решению. Я практик, на практической работе чувствую себя на месте. А контролер из меня никакой.
— Такая наша обязанность — подчиняться решениям партии, — заметил Маленков. — Будете контролировать, а верней сказать, форсировать подготовку транспорта и военной промышленности к войне. Задача для Вас не новая, она — продолжение старой задачи.
Он показал мне постановление СНК СССР от 21 мая 1941 г., подписанное Председателем правительства И. В. Сталиным и управляющим делами правительства Я. Е. Чадаевым, о моем назначении заместителем Мехлиса по железнодорожному транспорту. Маленков не был бы Маленковым, если бы не попытался смягчить мое огорчение. Он сказал:
— Иван Владимирович! Мировая война уже ходит вокруг нас. Нам бы настроиться на нее. Переменить психологию. А у нас с Вами мирные рассуждения — кому и в каком ведомстве служить. А задача выходит далеко за ведомственные рамки. Помните, что говорил Ленин? Что первая полоса войн империализма против социализма закончилась. Что им не удалось нас сокрушить. Что, как только империалисты наведут порядок в своем доме, они опять обрушатся на нас. Этот час близок. Может быть, ближе, чем мы думаем…
Я пришел домой огорченный, конечно. Были у меня уже прочные дела и связи по службе в НКПС. Теперь все сначала. А с другой стороны, подумал я, у них в Госконтроле, наверное, нормальный рабочий день с 10 утра до 6 вечера. Хоть отосплюсь. В Наркомате путей сообщения, где ни дня — ни ночи, у меня такое бывало ощущение — дай поспать, а там хоть в пропасть. Так изнуряли ночные бдения.
Наркомат государственного контроля СССР располагался в новом здании, что в Охотном ряду и напротив гостиницы «Москва». Службу я начал в положительном ритме. Приходил в наркомат утром, уходил вечером, и супруга Дарья Игнатьевна заподозрила неладное и спрашивала, не случилось ли чего, не понизили ли меня в должности.
Отвечал ей, что тут не железная дорога, где я пропадал сутками. Здесь Госконтроль — нормальное учреждение. Четыре дня я спал по семь часов и даже стал полнеть. На пятый день к вечеру зашел ко мне секретарь парткома Квашнин. Спросил, как осваиваюсь на новом месте. Передал просьбу Мехлиса задержаться после работы — сегодня совещание Коллегии Госконтроля. Я думал, начнется заседание минут через тридцать. Прошел час, второй, третий. Сижу, занимаюсь делами. Может, отложили коллегию? Позвонил Квашнину. Нет, не отложили. Ночь кончалась, восток уже посветлел, когда меня пригласили на коллегию. Обсудили план обследования важнейших оборонных предприятий на следующий месяц. С боеприпасами для тяжелой артиллерии дело обстояло тревожно, план ввода новых производственных мощностей Наркомат вооружения СССР не выполнял.
К пяти утра все вопросы повестки дня были исчерпаны. Нарком Мехлис предложил посмотреть новую кинокартину. В кинозале мы просидели еще часа полтора–два. Фильм не помню. Видимо, заснул. Пришел домой в восьмом часу утра. Супруга спрашивает, что случилось. Ничего, говорю, не случилось. Служба вошла в «нормальную служебную колею».
С этого дня я раньше семи утра домой не возвращался. Каганович тоже любил заседать до утра, но хоть кино нам не показывал. А Мехлис, долго работавший секретарем Сталина, усвоил и его ритм и привычку смотреть кино под утро. Отказываться и тем более ссылаться на усталость не полагалось. Как, впрочем, и проявлять другие обыкновенные человеческие слабости. У Сталина самого была железная работоспособность, и сотрудников он подбирал с железным здоровьем.
Получив задание, мы, работники Госконтроля, на несколько дней разъехались по командировкам на различные военные заводы. Вернулись с актами, в них были зафиксированы основные показатели того или другого предприятия. На Коллегии Наркомата госконтроля, где присутствовал и нарком вооружения СССР Борис Львович Ванников, мы зачитывали эти акты. Он сидел рядом со мной и с невозмутимым видом шутливо комментировал выявленные контролерами недостатки. Особенно серьезными они были в производстве боеприпасов.
Мехлис сидел на председательском месте, жевал сушеный чернослив (недавно бросил курить) и после прочтения каждого акта бросал острые реплики в адрес Ванникова. А Борис и говорит мне тихо: «Иван, имей в виду: еврей еврею, как и ворон ворону, глаз не выклюет». Сказал буквально на ухо, но Мехлис услышал. Прервал чтение очередного акта, выплюнул косточку чернослива, позвонил куда–то. Слышим:
— Товарищ Сталин, мы тут полтора часа втолковываем Ванникову, что его наркомат отстает в производстве артиллерийских боеприпасов тяжелого калибра, а он нас вышучивает.
Выслушав ответ Сталина, Мехлис сказал нам:
— Пойдемте в машину!
Пошли вчетвером: Мехлис, его первый заместитель Попов, Ванников и я. Автомашина уже ждала у подъезда, и пять минут спустя мы вышли на Новой площади, у здания Центрального Комитета партии. Прошли в кабинет Сталина. Он сказал: «Садитесь!» Сели, молчим, он тоже. Раскурил трубку, обернулся к Ванникову: «Ну–ка расскажите!» Ванников сказал, что де спасибо Госконтролю, что обнаружил неполадки. Наркомат примет немедленные меры… Сталин прервал его:
— Нет, Вы не о том. Вы скажите, как там шутили.
Ванников не стал отказываться. Он повторил Сталину свою
шутку насчет еврея и ворона. Сталин спокойно прошелся и спокойно сказал:
— Сейчас, когда советскому народу угрожает величайшая военная опасность, за подобные высказывания некоторые могли бы оказаться в тюрьме. Можете идти, мы с товарищами займемся другими делами.
Ванников вышел, а нам Сталин поручил проверить работу авиационных заводов, и четверть часа спустя мы тоже покинули здание ЦК партии.
Где–то полмесяца я не встречался с Борисом Львовичем. Госконтроль вернулся к вопросу об артиллерийских снарядах тяжелого калибра. Создали комиссию, быстро проверили. Доложили Сталину. Наш доклад Сталина не удовлетворил. Он назвал его поверхностным. Тут же вызвал своего секретаря Поскребышева, приказал соединить по телефону с Ванниковым. Разговор наш о боеприпасах продолжался, Ванников как нарком мог бы прояснить некоторые неясности, но он куда–то запропастился. Такая ситуация в кабинете Сталина, такое промедление были настолько необычными, что все присутствующие почувствовали облегчение, когда Поскребышев доложил, что «Ванников на проводе».
Сталин стал говорить с Ванниковым. Рассматривал таблицу выпуска боеприпасов, спрашивал. Видно было, что ответы Ванникова его не. удовлетворяли. Он сказал:
