— Это смешно! — рявкнул Филипп, смуглое лицо его налилось краской. — Ты собираешься ввести законы, которые вмешиваются во все! Человек скоро должен будет просить разрешения пернуть! Ты, Цезарь, намеренно лишаешь Рим сословия первого класса. Откуда у тебя эти бредовые идеи? Помочь сельским беднякам! Ну и ну! У человека есть права, и одно из них — право заниматься своими делами и управлять своими предприятиями так, как ему хочется! Почему я должен платить жалованье рабочим, когда я могу купить дешевых рабов и вообще не платить им?
— Все должны платить жалованье своим рабам, Филипп. Разве ты не понимаешь, что ты вынужден покупать своих рабов? Потом ты должен построить помещение, где они будут жить, покупать еду, чтобы кормить их. Ты должен нанимать вдвое больше рабочих, чтобы они следили за рабами, которые не очень хотят работать. Если бы ты знал арифметику или имел агентов, умеющих сложить два и два, ты скоро понял бы, что нанимать свободных людей дешевле. Ты не должен покупать свободных людей, строить для них жилье, кормить их. Они каждый вечер уходят домой и едят пищу со своих огородов, потому что у них есть жены и дети, которые выращивают все для них.
— Чепуха! — проворчал Филипп, успокаиваясь.
— И что, никаких законов, регулирующих расходы? — спросил Пизон.
— Очень много, — тут же ответил Цезарь. — Больше всего на предметы роскоши. Например, пока я не запрещу воздвигать дорогие надгробные памятники, человек, который заказывает такой памятник, будет обязан заплатить вдвое. И мастеру, и в казну.
Он посмотрел на Лепида, который не проронил пока что ни слова, и поднял бровь.
— Младший консул, еще одно, и ты сможешь распустить собрание. Дебатов не будет!
Он опять повернулся к сенаторам и сообщил им, что намерен привести календарь в соответствие с сезонами, вследствие чего этот год увеличится до четырехсот пятидесяти дней. Мерцедоний закончился, но к последнему дню декабря будет добавлен дополнительный шестидесятисемидневный период. И первый день нового года, когда он наступит, окажется точно там, где ему следует быть, — в конце первой трети зимы.
— Не знаю, как и назвать тебя, Цезарь, — объявил Пизон, дрожа всем телом от гнева. — Ты… ты… придурок!
С видом оскорбленной невинности Антоний ждал, когда они останутся с Цезарем один на один.
— Что ты имел в виду, Цезарь, когда стал плести эту чушь об убийстве? Ты даже не дал мне возможности защититься, тут же заговорив о Республике и о днях ее славы! — Он вызывающе придвинулся к Цезарю, лицо в лицо. — Сначала ты унижаешь меня публично, а потом, уже в сенате, обвиняешь в попытке лишить тебя жизни! Это неправда! Спроси у любого, с кем я пил в ту ночь. Мы были только в таверне Мурция, и больше нигде!
Цезарь перевел взгляд на Луция Тиллия Кимбра, спускавшегося с верхнего левого яруса. За ним шел раб, неся стул. Какой интересный человек! Кладезь полезной информации.
— Уходи, Антоний, — устало попросил он. — Я ведь сказал, что не хочу больше все это ворошить. Просто твое неудачное покушение на мою жизнь явилось отличным предлогом дать понять палате, что от меня не так-то просто избавиться. Ты, как я понимаю, в финансовой яме. И глубже, чем всегда, что ли?
— Я женюсь на Фульвии и к тому же вскоре получу свою долю в галльских трофеях. Зачем мне убивать тебя?
— Один вопрос, Антоний. Как ты узнал, в какую ночь это происходило, если тебя там не было? Я ведь не называл даты. Конечно, ты пытался убить меня! В гневе, как объяснил Варрон. А теперь уходи.
— Антоний приводит меня в отчаяние, — сказал подошедший Луций Цезарь.
Дойдя почти до порога и пропуская вперед своих ликторов, Цезарь повернулся, чтобы еще раз взглянуть на пышущий роскошью зал с великолепным, но безвкусно подобранным мрамором. Типичная для заказчика гамма. Зато его статуя, воздвигнутая в глубине подиума, где заседали курульные магистраты, была хороша. Помпей Великий стоял в тоге из белого мрамора с пурпурной и тоже мраморной вставкой там, где шла свидетельствующая о его полномочиях полоса. Его лицо, кисти, правое предплечье и икры были покрыты краской, идеально совпадающей с цветом его кожи. Даже веснушки были нанесены. Яркие золотистые волосы искрились, голубые глаза излучали энергию, он казался живым.
— Очень похож, — сказал Луций, проследив за взглядом кузена. — Надеюсь, ты не будешь соревноваться с Магном и не поставишь свою статую позади курульных магистратов в твоей новой курии?
— Неплохая идея, если вдуматься, Луций. Я бы мог отсутствовать еще, скажем, лет десять, но каждый раз на очередном заседании она напоминала бы сенаторам, что я возвращусь.
Они вышли на улицу, прошли по колоннаде и выбрались на дорогу, ведущую в город.
— Я хочу спросить тебя кое о чем, Луций. Как молодой Гай Октавий справляется со своей ролью городского префекта?
— А ты его сам не спрашивал, Гай?
— Он не упоминал, а я, признаюсь, забыл поинтересоваться.
— Не волнуйся, все хорошо. Будучи всего лишь префектом, он занял палатку претора с очаровательной смесью скромности и спокойной уверенности. И разобрался с парой довольно запутанных ситуаций весьма хладнокровно, как ветеран. Задавал правильные вопросы, вынес верный вердикт. Да, с ним все в порядке.
— Ты знаешь, что у него астма?
Луций остановился.
— Edepol! Нет, я не знал.
— Дилемма, не так ли?
— О да.
— И все же я думаю, что это должен быть он, Луций.
— Есть еще время. — Луций обнял кузена за плечи, слегка сжал. — Не забывай о своем знаменитом везении, Цезарь. Что бы ты ни решил, удача пребудет с тобой.
2
Клеопатра прибыла в Рим в сентябре, в конце первого рыночного интервала. Из Остии она ехала в занавешенном паланкине, впереди и позади которого шла огромная процессия слуг, включая отряд царской охраны в замысловатых и тяжелых пехотных доспехах, зато верхом на снежно-белых конях с пурпурной сбруей. Ее сын, немного приболевший и опекаемый няньками, находился в другом паланкине, а в третьем паланкине пребывал ее муж, тринадцатилетний царь Птолемей Четырнадцатый. Все три паланкина были задрапированы парчой, драгоценные камни в резной позолоте сверкали на ярком солнце. Начало лета, чудесный денек. Плюмажи из страусовых перьев с золотым напылением величественно колыхались над углами покрытых фаянсовой плиткой крыш. Каждый паланкин несли восемь сильных мужчин с иссиня-черной кожей, в парчовых юбках и широких золотых воротниках. Шли они босиком. Аполлодор покачивался в кресле-носилках под балдахином во главе колонны: в правой руке длинный золотой посох, на голове парчовая шапка, руки унизаны перстнями, вокруг шеи и на плечах золотая (символ высокого положения) цепь. Слуги — все! — в дорогих одеяниях, даже самые незначительные из них. Царице Египта хотелось произвести впечатление.
Они выехали на рассвете в сопровождении большого количества жителей Остии. Когда Остия осталась позади, одних провожающих сменили другие. Любой, кто случайно оказывался близ Остийской дороги в то утро, предпочитал поглазеть на царский поезд, чем заниматься своими делами. Ликтор Корнелий, посланный в качестве сопровождающего, встретил процессию в одной миле от Сервиевой стены. Он отнесся к своей обязанности с благоговейным страхом, граничащим с ужасом: «Ох, что я всем понарасскажу, вернувшись в коллегию ликторов!» Близился полдень, и Аполлодор смотрел с облегчением на видневшиеся вдали крепостные валы. Но Корнелий повел египтян вокруг Авентина к причалам римского порта, и там они остановились. Евнух нахмурился. Почему они не входят в город, почему ее величество находится в столь жалком месте?
— Здесь мы переправимся через реку, — объяснил Корнелий.
— Переправимся? Но ведь город справа от нас!
— Мы не будем входить в город, — очень вежливо сказал Корнелий. — Дворец царицы на той стороне Тибра, возле Яникула, а в этом месте хорошая переправа. Пристани есть как тут, так и там.
— Почему дворец царицы не в городе?
— Ц-ц-ц, это ведь невозможно, — ответил Корнелий. — Иноземным правителям нельзя входить в город, потому что это значило бы пересечь священный померий и сложить с себя все имперские полномочия.
— Померий? — переспросил Аполлодор.
— Невидимую границу города. В ее пределах никто не имеет власти, кроме диктатора.
К этому времени вокруг них собралась половина обитателей порта. Прибежали грумы, конюхи, мясники, пастухи с Овечьего поля. Корнелий жалел, что не взял еще ликторов, чтобы держать зевак на расстоянии от всего этого цирка! Простой люд Рима так и считал — к ним прибыл цирк. Замечательно, неожиданно, в разгар рабочего дня. К счастью для египтян, к пристани уже подплывала череда барж. Паланкины и кресло-носилки быстро перенесли на первую из них, а орда слуг заполонила другие. Царская стража садилась последней, спешившись и успокаивая нервничавших коней.
