Антонович с удивлением посмотрел на сына. — Хотя... Ты прав. В их глазах было столько недоверия, жалости, даже, по-моему, ужаса: тратить свой самый последний день на школьные уроки?! Впрочем, это понятно. Откуда им — в их годы! — про это знать?
— Про что? — спросил Андрей Михайлович.
— Ну, что удовлетворенность прожитой жизнью — это, наверное, и есть счастье...
— А может быть, «ты счастлив?» или что-нибудь в таком же духе — вообще опрометчивый вопрос? Потому взрослые люди и остерегаются его задавать — и себе, и другим... А вы небось до сих пор учите школьников, что «человек рожден для счастья, как птица для полета»? Верно?
— Н-ну... в общем... Но знаешь, Андрей, не такая уж это бессмыслица. То есть я хочу сказать, совсем не бессмыслица!
— Вот-вот. Оттого мы и вырастаем в твердой уверенности, что рождены исключительно с этой целью. Чтоб быть счастливыми. Так что, раз обещано, — подайте-ка мне счастья! А как же иначе? Ведь положено?!
— Нет, вовсе не «положено». Речь совершенно о другом! Дело не в обязательности счастья... Понимаешь, то, что родился именно я, ты, другой, третий — это, в конце концов, случайность. Выходит, каждый из нас родился как бы вместо кого-то и, значит, живет за кого-то, кто мог бы сейчас жить. Не отсюда ли и наше ощущение, что тот, кто может быть счастливым, — должен, даже обязан им быть... Да хотя бы уж для того, чтобы... ну, не знаю... чтобы оправдаться перед тем неродившимся, чье место в этом мире ты занял...
— Любопытно, — проговорил Андрей Михайлович. — Занятный поворот. Никогда как-то не думал...
— А ведь есть еще и погибшие на войне — вместо меня, тебя... И такие, кто просто умер, не дожив до моих, даже до твоих лет. Их уже нет, а я живу... Выходит, и перед ними мы тоже обязаны...
— Но если... если не получается быть счастливым, — возразил Андрей Михайлович, — разве это вина?
— Нет, конечно. Но если заранее, даже и не сопротивляясь, не делая настоящих попыток, легко довольствоваться чем-то иным, чем счастье...
— Мне кажется, это все-таки слишком отвлеченные рассуждения, — сказал Андрей Михайлович, стараясь быть помягче. — В жизни все проще... — Он взглянул на часы. — Извини, мне еще статью дописывать...
Поздно вечером, когда давно уже затихли телефонные звонки и все спали в квартире, Михаил Антонович, проверив тетрадки с сочинением, достал с антресолей на кухне свой дневник, который довольно аккуратно вел в последние годы, и, прихлебывая остывший спитой чай, записал:
«Необъяснимое, странное непонимание сидит в нас... Когда о каких-то пустяках говорим, о бытовых, ничего, в общем, не значащих мелочах жизни — это считается не «отвлеченное», а когда о самой жизни — мы почему-то зовем это «отвлеченным», как раз, может быть, тогда-то и не отвлекаясь от жизни».
2
«Ты счастлив?» Так неосмотрительно только в детстве, конечно, и спрашивают. Спрашивают обычно: «Ты рад? Ты доволен?» А счастье... Для этого столько всего нужно, что, задавшись вдруг подобным вопросом, как бы заранее обрекаешь себя на неизбежное поражение.
Андрей Михайлович, во всяком случае, предпочитал слова более спокойные: удачливость, например, благополучие... И в душе, глубоко и почти суеверно пряча свое убеждение даже от самого себя, словно боясь себя же сглазить, Каретников считал, что человек он, безусловно, везучий и что жизнь его сложилась именно так, как он сам рассчитал. Рассчитал — вышло, рассчитал — вышло... Благополучие и складывается-то, в сущности, из удовольствия постоянно ощущать себя угадчиком.
Когда-то, лет двадцать назад, нужно было угадать в себе не старшего редактора медицинского издательства, а, добровольно отказавшись от престижного для молодого специалиста и к тому же довольно обеспеченного существования, уйти в аспирантуру, вдвое потеряв при этом в деньгах, но зато угадав, что к сорока годам он станет доктором наук, профессором, а в сорок три — возглавит кафедру хирургической стоматологии.
Когда-то нужно было даже и то понять, снова без чьей бы то ни было подсказки, что женой ему должна быть именно Лена. И пусть всякое потом случалось — и размолвки, и ссоры, и взаимное раздражение, и оторопь оттого, что, разговаривая друг с другом об одном и том же, одинаковыми вроде словами, они говорили как-то совершенно в разных плоскостях, редко когда пересекающихся хотя бы, а не то что совпадающих, — тем не менее при всем этом не покидало его ощущение правильности своего выбора, постоянное чувство уверенности, связанное именно с Леной. У него была надежная пристань, от которой потому так и увлекательно отплывать порой на какое-то время, что наперед знаешь: всегда есть куда вернуться потом.
Конечно, было бы, наверно, предпочтительнее, чтоб жена всегда понимала его с полуслова, чтоб у них было больше общих интересов, а не только то, что связано с детьми и домом, чтоб она и выглядела не столь решительной и энергичной, какой была, а как-то бы чуть беззащитнее, что ли, поженственнее, но, думая иногда об этом, Андрей Михайлович тут же словно спохватывался, потому что далеко не был уверен, в самом ли деле ему это требовалось в жене.
Как это свойственно большинству мужчин, представление Каретникова об идеальной женщине не было однозначным. Когда осознанно, а когда и не отдавая себе отчета, к должному в жене и к должному в чужой женщине он относился по-разному.
Кроме приятной внешности, что было все же непременным условием и для жены, и для любой другой женщины, жене, как представлялось ему, достаточно было не быть дурой, не быть кокетливой, жить интересами мужа, детей, своего дома, проявлять некоторую пассивность в интимных желаниях. В чужой женщине его привлекал интеллект, и умное кокетство, и пылкость в интимных отношениях — то есть все то, что ему притягательно и интересно было вообще в женщине, но что, будь оно в собственной жене, создавало бы постоянное ощущение напряженности, беспокойства и тревоги за свое благополучие. Тут бы тогда все время тянуться надо было, приноравливаясь к другому человеку, что-то бы на себя взваливать, от чего-то в себе самом отказаться, а так...
Нет, ему
