— А что же вам еще остается делать? Помиритесь с ним сами, и как можно скорее. Вы же не можете повезти ее с собою как пленницу, не правда ли?
Не очень-то это приятно молодому супругу, в глазах которого его юная жена сделалась несравненным украшением всей вселенной, узнавать, что он должен потакать в ее лице женским прихотям. Ричарда это просто бесило.
— Чего я боюсь, — сказал он, — так это того, что отец мой, помирившись со мной, не захочет ее признать. Тогда ведь всякий раз, поехав к нему, мне придется оставлять ее одну и наоборот. Какое это омерзительное существование: кататься из угла в угол, как биллиардный шар. Нет, такого бесчестья мне просто не вынести. И ведь я знаю, знаю! Она может не допустить, чтобы это случилось, ей нужно только одно — набраться храбрости и не бояться этой встречи. А вы, вы, леди Джудит, вы бы не струсили?
— Куда мой старый муж мне прикажет, туда я и еду, — холодно ответила леди Джудит. — Не такая уж это большая заслуга. Прошу вас, не ставьте меня в пример. Поверьте, все женщины от природы трусливы.
— Но я люблю женщин, которые не трусят.
— Милая малютка, ваша жена, ведь вообще-то ехать не отказалась?
— Да, но каких это все стоит слез! Можно ли терпеть слезы?
Люси пришлось проливать их. Не привыкший, чтобы его желанию перечили, и стремительный, когда он так ясно видел, что должен делать, юный супруг наговорил резкостей, она же, готовая умереть за него медленной смертью, понимала, что взялась играть роль для того только, чтобы он был счастлив, и что ради него она скрывает именно то, что одно достойно его уважения; несчастной мученице пришлось проявить слабость.
Поддержку она находила в Адриене. Мудрый юноша был всем очень доволен. Ему нравился чистый воздух, которым он дышал на острове, нравилось, что его баловали.
«Какая милая женщина! Милейшая женщина!» — бормотал он, разговаривая с собою, и слова эти услышал Том Бейквел; и его покровительственный вид, когда он гулял с Люси или сидел с нею рядом, откинув голову назад, и когда лицо его озарялось улыбкой, которая, по-видимому, всегда была втайне связана с ублаготворенностью его чрева, — все это подтверждало, что сердце его она в какой-то степени уже завоевала. Мудрые юноши, привыкшие платить за свою любовь, отнюдь не склонны отказываться, когда представляется удобный случай приобрести чье-то расположение, ничем за него не платя. Он нередко брал ее руку, словно для того, чтобы рассмотреть ее линии, и тихо ее поглаживал. Расточая ей комплименты, Адриен то и дело переходил на анакреонтический лад[122]. «Это еще хуже, чем лорд Маунтфокон», — говорила тогда Люси.
— Согласитесь, что английский язык у меня все же лучше того, на котором изъясняется их светлость, — промолвил Адриен.
— Он очень добр, — ответила Люси.
— Ко всем, кроме своего родного языка. Можно подумать, что он видит в нем соперника своему достоинству.
Может быть, Адриен с его флегматическими чувствами чуял в нем соперника.
«Нам здесь хорошо, и вокруг нас прекрасное общество, — писал он леди Блендиш. — Должен признаться, что нашему гурону либо просто очень везет, либо он обладает необыкновенно развитым инстинктом. Он вслепую сумел найти себе достойную подругу жизни. Она не оробеет перед лордом и ублаготворит аппетиты эпикурейца. Помимо поваренной книги, она еще читает и комментирует «Котомку пилигрима». Разумеется, больше всего ее занимает глава, посвященная любви. Определение женщины как существа, «привлеченного уважением и преображенного любовью», она находит прекрасным и повторяет его, поднимая свои прелестные глазки. Равно как и молитву влюбленного: «Даруй мне чистоту, которая была бы достойна ее доброты, и надели ее терпением, чтобы пробудить эту доброту во мне». Как очаровательно она лепечет эти слова. Можете не сомневаться в том, что я эту молитву твержу. Я прошу ее читать мне избранные места из этой книги. У нее неплохой голос.
Леди Джудит, о которой я говорил, — это знакомая Остина мисс Ментит, которая вышла замуж за немощного старика, лорда Фелли, простофилю, как его называют здесь злые языки. Лорд Маунтфокон приходится ему родственником, а ей уж не знаю кем… Она пыталась это уточнить, но оба они сумели выйти из создавшегося затруднительного положения и принялись играть роли: он — человека насквозь порочного, она — его добродетельной советчицы; в этом-то положении и застала их наша юная чета и, может быть, даже отвратила нависавшую над ними опасность. Они прибрали молодых людей к рукам. Леди Джудит взялась вылечить юную папистку от ее милой скромной привычки морщить брови и краснеть, когда к ней обращаются, а их светлость — направлять не знающую удержу энергию своенравного юноши. Так мы исполняем наше предназначение и бываем довольны. Иногда они меняются своими подопечными; их светлость пестует юную католичку, а миледи — наследника Рейнема. «Да пребудет меж всеми радость и блаженство!», как сказано в стихах немецкого поэта[123]. Леди Джудит согласилась выйти замуж за немощного старого лорда, для того чтобы оказывать мощную помощь себе подобным. Как вы знаете, Остин возлагал на нее большие надежды.
В первый раз в жизни я имею возможность изучить повадки лордов. Мне думается, что есть известный смысл в том, что ввела меня в этот круг племянница мельника. Язык крайних полюсов нашего общества сходен. Я нахожу, что в обоих непроизвольно и с чрезвычайной щедростью употребляются гласные и прилагательные. Милорд и фермер Блейз говорят на том же самом языке, только язык милорда утратил стержень и сделался хоть и беглым, но вялым. Добиваются они, в общем-то, одного и того же; но у одного из них есть деньги, или, как говорится в «Котомке пилигрима», преимущество, а у другого его нет. Мысли их роднит одна особенность: ход их прерывается в самом начале. Юный Том Блейз, имей он преимущество, сделался бы лордом Маунтфоконом. Даже в характере трущихся возле них приживальщиков я усматриваю известное сходство, хотя должен все же признаться, что достопочтенный Питер Брейдер, приживальщик при милорде, ни в какой степени не является существом вредным.
Все это звучит до ужаса демократично. Пусть это вас ни в какой степени не тревожит. Установив близость между двумя крайностями Британского Королевства, я сделался в три раза большим консерватором. Я вижу теперь, что любовь лорда к своей нации — не столько раболепие, сколько форма эгоизма: это все равно что надеть на собственное изображение шляпу с золотым шнуром и начать ему поклоняться. Вижу я также и восхитительную мудрость нашей системы: где же еще найти более стройное распределение власти, как не в обществе, где людям, ничтожным в умственном отношении, по закону положены преимущества и отделанная золотым шнуром шляпа. Выстаивать, кланяться и сознавать собственное превосходство — какое умиротворяющее влияние оказывает это на интеллект, на этого благородного мятежника, как его называет «Пилигрим»! Это редкостное вознаграждение, и оно поддерживает равновесие; вместе с тем время, наступление которого предвидит «Пилигрим», когда наука произведет на свет аристократию разума, представляется просто ужасным. Ибо есть ли деспотизм более мрачный, чем тот, которому разум человеческий не в состоянии бросить вызов? Это будет поистине Железный век. Вот почему, сударыня, я кричу и буду кричать: «Да здравствует лорд Маунтфокон! Пусть он подольше ценит свое любимое бургундское вино! Пусть подольше фермеры носят его на своих плечах!»
Мистер Мортон (который оказывает мне честь, называя меня юным Мефистофелем и несостоявшимся Сократом), едет завтра, чтобы вызволить мастера Ралфа из беды. Нашего Ричарда только что избрали в члены клуба по распространению морской болезни. Вы спрашиваете, счастлив ли он? Настолько, насколько может быть счастлив тот, кто на горе себе добился всего, чего хотел. Страсть его — это движение. Он вечно куда-то мчится. Соревнуясь с Леандром и Дон Жуаном, как мне говорили, он на этих днях переплыл пролив[124] или совершил что-то другое, не менее сногсшибательное: он сам становился подобием того, чьи лавры не давали ему покоя; или, как говорят острословы, героем его сделал заклад, об который он побился. Сегодня утром приключилась маленькая домашняя история. Он видит, что, в то время как он расточает ей пылкие ласки, она чем-то отвлечена; она словно робеет и ищет уединения; тут им овладевает неистовая ревность: он начинает следить за ней и застает ее со своим новым соперником — старинным изданием книги доктора Кулинарии! Не желая и знать о великих заслугах доктора перед нашей страной, не слыша исступленной мольбы жены, он хватает прелюбодея, раздирает его на части и подвергает его той обработке, какую тот рекомендует учинять над огурцами. Надругательство над почтенным гастрономом вызывает слезы и крики. Она кидается, чтобы подобрать с земли драгоценные листки; он кидается следом за ней; верный себе доктор возлежит на цветочной клумбе.
