Мотор – это хорошо. Мотор – это Эухенио с новым товаром для своей лавки – и новыми книгами. Саоан посмотрел в потолок. Пучки сохнущих трав покачивались от прикосновений бриза. Пологий солнечный луч щекотно лизнул в нос.
– Хватит валяться, лежебока! – не выдержал Дедушка, всегда сварливый и строгий по утрам. – Если кьонг не встречает солнце, оно начинает лениться, и приходят дожди. А тебя уже ждут.
Действительно, перед дверью в пыли сидела пепельщица с грудным ребенком на руках, а чуть поодаль топтался старик из клана ловцов жемчуга. При виде Саоана оба прикрыли ладонью глаза, выказывая смирение и уважение.
– Что тебе, почтенный? – Саоан обратился сначала к старику, видя, что тот здоров, пришел с пустыми руками, а значит, поведет к себе.
– Меня прислали сыновья, молодой кьонг! Просят заговорить плот, чтобы до того, как Анъяр проснется, успеть дважды выйти в проливы по спокойной воде.
– Один раз, – строго ответил Саоан, посмотрев на вулкан, возвышающийся над макушками пальм. Мирный белесый дымок, почти невидимый глазу, не мог обмануть ни колдуна, ни любого взрослого анъяра – осталось ждать недолго. – Один раз. Я приду к вам завтра до рассвета. Не мочите плот в воде, не кладите на него сетей и весел, не распускайте парус. Сделаю вам хорошее море. Иди.
Когда старик ушел, Саоан взял у женщины тяжелый мешок вулканической сажи – подношение всего ее клана – и жестом показал, что можно войти. Увидев в полутьме хижины Дедушку, Бабушку и Маму, пепельщица упала перед ними на колени, прошептав благодарственную молитву, – не всякому посчастливится увидеть воочию всю семью великого кьонга.
С ребенком было плохо. Темные пятна на груди и ключицах, закатившиеся глаза, белый налет в уголках рта, прерывистое дыхание – Саоан знал демона, приходящего в этом обличье. И не думал, что он вернется так скоро.
– Отдай сына кьонгу, – сказал Дедушка пепельщице. – Уходи в деревню и молчи, пока солнце не опустится к нашей хижине. Не притрагивайся к еде, не подходи к воде. Потом вернешься и заберешь своего ребенка.
Та покорно закивала, протянула малыша Саоану и выбежала прочь.
– Третий раз за эту луну, – печально сказала Мама. – Ты совсем растеряешь силы.
Бабушка сочувственно молчала. Она всегда молчала.
Саоан положил младенца на темную циновку, сплетенную любимой сестрой Махат, вышел во двор, привязал к длинному бамбуковому копью черную тряпицу и воткнул его перед воротами так, чтобы было видно из деревни. Теперь никто не осмелится потревожить кьонга за работой.
Он вернулся в дом, зачерпнул горсть сажи из большой корзины в углу и подошел к ребенку. В этот момент с другой стороны лагуны приплыл нежный и продолжительный звон церковного колокола. Кьонг нахмурился. Он не любил пропускать воскресный молебен, дон Паулу опять обидится… Ребенок заворочался и захрипел.
Саоан… Если над воротами кьонга трепещет на ветру черная лента, не стоит заглядывать даже во двор.
Солнце клонилось к закату, когда осчастливленная пепельщица смогла припасть к ногам колдуна, прижаться щекой к его руке и торопливо засеменить в деревню, унося спящего малыша.
Саоану хотелось опуститься на землю прямо там, где стоял. Но он смыл с рук пепел и кровь, оделся в чистое, достал из плетеного ларя томик Сервантеса и предупредил Маму, что вернется поздно.
Хижина колдуна стояла над деревней, на высокой гряде, уходящей дальше длинной косой в открытое море. Незаметная, но все-таки уже настоящая тропинка шла от дома кьонга по непроходимой чащобе, петляла по склонам Анъяра и приводила на другую гряду, так же воткнутую в море с противоположной стороны лагуны.
Дон Паулу заканчивал пропалывать неумело окученную грядку на задворках храма, когда из леса легким шагом вышел Саоан, примирительно поднимая руки. Священник против воли улыбнулся, и уже через несколько минут они сидели в удобных плетеных креслах, пили душистый травяной отвар и беседовали о земном и божественном.
– Сеньор Кихот мог быть анъяром, – убежденно говорил Саоан. – Он не боится испытания и не ждет награды. Но я не хотел бы оказаться на его месте. Это очень грустная история.
Колдун подставлял лицо закатным лучам, а дон Паулу украдкой разглядывал своего собеседника. Не толстый, но скорее рыхлый, с покатыми плечами и почти женской грудью, гипертрофированным подбородком, одутловатыми надбровными дугами, анъяр всё же не производил отталкивающего впечатления. Глубоко посаженные черные глаза смотрели пытливо и хитро, вопросы, тревожащие Саоана в вопросах веры, сделали бы честь иезуитским богословам, а авторитет молодого колдуна был на острове столь непоколебим, что без его поддержки паства дона Паулу не насчитала бы и одного человека.
Колдун говорил на неплохом испанском и вполне сносном португальском, уже несколько раз перечитал все книги из скромной библиотеки священника и с нетерпением ждал новых, которые время от времени привозил торговец Эухенио, сбежавший из Испании после падения республики. Когда японцы и американцы, наконец, покинули местные воды, баркас испанца стал появляться на Анъяре всё чаще. И даже Эухенио, исповедавшись и причастившись, перед отплытием к Таити или Тонге спешил к колдуну за спокойным морем.
Сейчас дон Паулу входил в возраст Христа, а Саоану едва исполнилось двадцать. За шесть лет, проведенных на Анъяре, священник настолько привык к постоянному присутствию колдуна в своем доме, что совсем запутался в себе. Ты ведь, по существу, мой главный враг на этом острове, размышлял дон Паулу. Почему же я так остро чувствую в тебе единственного друга? Почему я боюсь войти в твою хижину, а ты в моей весел и расслаблен? Что творится в твоей душе, молодой колдун, целующий распятие в воскресенье и режущий кур по субботам?
В этот раз дон Паулу обрадовал Саоана письмом, привезенным Эухенио с крупного соседнего острова, из обители францисканцев. Колдун уже давно просил узнать, как можно связаться с бывшим начальником французского гарнизона на Анъяре капитаном Апату. Гарнизон был расформирован в сорок седьмом, просуществовав всего год, задолго до появления на острове дона Паулу. Священник задействовал свои связи по линии церкви, и вот, через несколько месяцев, полковник Апату обнаружился в Бразилии, в должности начальника пехотной школы в окрестностях Сан-Паулу.
– Спасибо, падре, – сказал Саоан, аккуратно складывая и пряча листочек с почтовым адресом. – Город зовут, как вас.
– Я не святой, – возразил дон Паулу.
А колдун непонятно добавил:
– Анъяры будут вам благодарны до последнего дня.
Дон Паулу пропустил это высказывание мимо ушей. В последнее время его интересовал не имеющий ничего общего с диалектами Французской Полинезии анъярский язык. На острове его понимали все, но употребляли редко, только в праздничных церемониях, в быту разговаривая на том же диалекте, что и все аборигены архипелага. Священник пришел к выводу, что анъярский играет роль латыни, и теперь добивался от колдуна подробностей, на что тот шел не всегда охотно.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
