признает, что она возникла из приключений, «уже оставшихся в прошлом» с точки зрения как его личного пути, так и развития семиологии. Фактически она опирается на строгую соссюровскую лингвистику, которая с тех пор была дополнена идеями Хомского, Якобсона и Бенвениста. В интервью, которые он дает в газетах и журналах по случаю выхода книги, Барт признает, что обязан Леви-Строссу выбором именно описаний моды. Но для него это еще и повод подчеркнуть, что он работает с письмом (даже если это шаблонное письмо, подчиненное кодам) и что вне языка нет никакого означивания. Он также уточняет в этот момент, что его главный объект – литература и что по этой причине, даже если ему может быть интересно испытать научные методы, наука как таковая не является его целью и он не может завершить свои труды «типично научной концовкой, потому что наука о литературе ни в коем случае и никоим образом не может оставлять за собой последнее слово в отношении литературы»[623]. Он утверждает, что «приближается момент расставания» со структурализмом. Первоначально единые в том, что человек больше не находится в центре структур, исследования начинают расходиться в отношении к письму как таковому. Если и есть поворот, то он, согласно Барту, затрагивает всех представителей структуралистского метода, а не только его собственное творчество.
Отношения Барта и Леви-Стросса так и останутся прохладными. Они благодарят друг друга за присланные книги, но только Барт продолжает выражать восхищение и делать Леви-Стросса важной референтной фигурой. В момент выхода «S/Z» Леви-Стросс посылает ему структурный анализ отношений родства в «Сарразине», как бы продолжающий текст Барта и отдающий дань этой книге, которую он в начале своей работы называет «блестящей». Текст переиздан в сборнике «Галлимар: идеи», посвященном Леви-Строссу, с разрешения их обоих[624]. Однако десять лет спустя в разговоре с Дидье Эрибоном Леви-Стросс уточняет, что речь идет о «тексте, написанном в шутку. „S/Z“ мне не понравился. Барт со своими комментариями слишком походил на профессора Либеллюля из „На манер Расина“ Мюллера и Ребу. Тогда я послал ему эти несколько страниц „моих добавлений“, отчасти с иронией, отчасти чтобы выйти из неудобного положения, взамен комплиментов, на которые я чувствовал себя неспособным. Он воспринял их очень серьезно. Меня попросили разрешения перепечатать этот текст. Почему нет? Я согласился»[625]. Это довольно жестоко.
Чтобы закончить на менее негативной ноте рассказ об этих отношениях, очень похожих на неслучившуюся встречу, скажем, что через неделю после письма о «Сарразине», 5 апреля 1970 года, Леви-Стросс пишет Барту новое письмо, в котором, возвращаясь к «S/Z», чтобы кое-что добавить к предыдущей интерпретации, уделяет особое внимание «Империи знаков», которую только что прочел. Он признается, что очень тронут, потому что «превратившись в возрасте шести лет в фанатичного поклонника японского искусства, когда мне подарили эстамп Хиросигэ, я все свое детство и отрочество разыгрывал из себя коллекционера, так что на какое-то время даже стал почти экспертом; и, возможно, чтобы сохранить Японию как миф, я так никогда и не решился туда поехать. Поэтому мне было очень приятно посетить ее под вашим руководством, когда вы с первых же страниц заявляете о своем намерении относиться к Японии как к мифу»[626]. Упоминание детского воспоминания, столь редкое у Леви-Стросса, показывает, что он способен отдаться во власть фантазма и желания, когда речь заходит об искусстве, и даже может понимать слово «миф» в ином смысле, нежели тот, который сам ему регулярно придает. В 1975 году, когда Барт обходит всех в связи с возможным избранием в Коллеж де Франс, Леви-Стросс, несмотря на сомнения в отношении метода Барта, которые постарается развеять Фуко, заверяет его, что отдаст за него свой голос.
Асимметричные отношения между Бартом и Леви-Строссом – пример того, как структурализм разрывается между желающими сделать из него полноправную науку и теми, для кого он становится территорией методологических экспериментов. Они также показывают, что никогда, даже в ходе самых формальных своих проектов, Барт не постулирует прозрачное и чисто объективное использование языка. Язык не может быть простым инструментом мысли, потому что сам должен постоянно подвергаться осмыслению. Таким образом, роль литературы в том, чтобы оспаривать власть кодов и языков, включая язык и коды самой науки.
Дом
В 1960 году, когда стало понятно, что вилла в Андае – приятный дом, но расположен слишком близко к оживленным туристическим местам, чтобы служить уютным местом для отдыха летом, семья осматривает окрестности Байонны в поисках альтернативы. Не то чтобы Барт не мог работать в старом доме – он написал там «Миф сегодня» и почти всю «Систему моды», – но вилла Эштоа находится между пляжем и дорогой на Сен-Жан-ле-Люс, и летом там очень шумно. Кроме того, по-видимому, его матери там немного не по себе, на что указывает последняя запись в «Дневнике траура»: «Андай. Не слишком счастлива. Это было наследство»[627]. Пляж, на который Барт любил ходить время от времени, в Биаррице или в Осгоре, чтобы слушать море и наблюдать за людьми, не может служить ежедневным развлечением. В лучшем случае он может быть местом для созерцания рано утром, когда там никого нет, или местом наблюдения, когда заполняется людьми. Кроме того, это место трансформации, указывающее на различие между сейчас и прежде. Так, страница дневника возвращается к теме проходящего времени с экзистенциальными и философскими отголосками:
Вчера на пляже Осгор погода была прекрасная и потому много народа (к тому же еще и воскресенье). Чувствовал себя не в своей тарелке: место, которое я подростком знал пустынным, безлюдным, аристократичным – его называли «диким морем», теперь вмещает маленькие отели, пончики, шарики, пирожки, пляж, забитый народом, машины и т. д.; Франция в одной картинке: ни аристократическая, ни даже буржуазная или «народная», просто многолюдная. Больше всего меня поражает, что у французов теперь чистые ноги, тогда как в моем прошлом у людей были грязные ноги, даже если мытые, все равно с вкраплениями грязи, несчастий[628].
Морскому побережью, поучительному, но агрессивному и отвлекающему, Барт предпочитает деревню за то, что она – противоположный полюс по отношению к городу. Их выбор останавливается на Юрте, деревне с примерно 2000 жителей, расположенной на берегу Адура на границе между Страной Басков и Ландом, на доме Карбуэ, который они смогли купить в марте 1961 года. Вилла Эштоа будет окончательно продана в сентябре 1963 года. Уже начиная с 1960 года Барт проводит в доме в Юрте значительную часть лета (хотя пока они
