Как он ни вертелся, а народ заставил его колонки поставить, клуб отстроить, торговлю привесть в порядок… Вот, Лексаныч, как оно было! Вот на его место Мыколу бы. Но нет! Мыкола як вон та птиця: он и по земле пройдет — почуешь, и в небо взовьется…
Ну, заговорил я тебя, Лексаныч, совсем. Давай на косу высадимся да поснидаем… Шо–то ты, Лексаныч, как той замерзыш, дрожишь? На–ка, держи куфайку… Иль давай прыгай на берег, бери конец, тащи байду. Ну–ну, смелей! От так! Мужик ты, Лексаныч, скажу тебе, на миллион! Давай трошки побегай! От так! А я рибой займуся. Эх, Лексаныч, Лексаныч!
Я не слышал, о чем говорил Данилыч дальше, припустился бежать по золотому песку отмели. Море, берег — все затягивалось тонкой кисеей белесой осенней мглы.
47Долго бежал я и никак не мог согреться. Вот уже кончилась коса, а я все бегу и бегу. Под ногами у меня уже не песок, а ослепительно сверкающий снег. Мороз за пятки хватает. Холодно мне — беда! А сил нет, сердце стучит, как мотор на сейнере, пот градом льет, глаза застилает. Впереди солнце — красное–красное, на горизонте видны пески и морские волны. Они кажутся близкими, теплыми. Вот дотянуть бы до них, окунуться бы в теплую воду! А сил уже нет — ноги почти не двигаются, вот–вот упаду. Тут, откуда ни возьмись, появляется капитан Белов. Загорелый, с пышными светлыми усами, крепкий и плотный, как боксер. Он шепчет мне прямо в ухо: «Подтянитесь, Сергей Александрович, еще бросок — и вы у разгадки секрета трех крестов». Я делаю этот бросок с таким усилием, что в сердце что–то обрывается, но я достигаю горячего песка. По инерции я пробегаю еще несколько метров и падаю. Когда отдышался, увидел у берега сейнер и на мостике его капитана Белова. Под бортом сейнера тузик, нагруженный крестами. Капитан Белов показал мне на кресты и захохотал. От его смеха море вздулось и пошло выплевывать волну за волной, поднялся ветер, и мне опять стало холодно.
«Что, — спросил капитан Белов, смеясь, — плохо вам, Сергей Александрович? Будет еще хуже, если будете доискиваться секрета моих крестов. У меня вон сколько их! Посмотрите!»
Я глянул на тузик и ахнул: кресты лежали на нем пирамидой, поднимавшейся выше мачты сейнера.
«Вот сколько их, — сказал капитан Белов, — и дома осталось еще столько же! Будете десять, двадцать лет биться, а все равно вам не отгадать тайны моря!.. Эх вы, ученые–мученые! Прежде чем стать учеными, надо вот тут порыбалить лет десять… Ничего у вас не выйдет! Не с вашими приборами, не с вашим опытом соваться на наше море… Другие ученые вперед идут, а вы что? Запомните: ничего у вас не выйдет! Не выйдет! Не выйдет! Слабак вы, Сергей Александрович!»
Мне было очень тяжело, не хватало воздуха, чтобы вздохнуть, не хватало сил, чтобы поднять руку, не было мочи, чтобы крикнуть, — все во мне словно онемело. Но я не хотел оставить без ответа слова капитана Белова. Нет! Я должен был сказать ему, что я не слабак. Я должен был сказать так, даже если бы сразу после этого пришлось умереть. Я напрягаю силы и кричу: «Нет, выйдет!.. Выйдет!»
Тут что–то холодное коснулось моей головы — и кошмар кончился, я очнулся. Ладонь Данилыча лежала на моей голове.
— Очнулся, Лексаныч? — сказал он сияя. — Ну вот, теперь дело твое пойдет на лад… А кричал–то как! Спорил с Мыколой, меня вспоминал. Я думаю: все, пошел мой Лексаныч пузыри пускать… Шо, не веришь? Га! Третий день уж лежишь!.. Наверно, тогда еще, как во второй раз пошел в воду, и оженила тебя подосенница. Ух, и мамлюга — на миллион! И я ничего не мог сробыть с ней: кругом, кроме птиц, как у лысого на голове. Тут бы «нечуй–ветер» на кипятке отварить да дать тебе богацкую порцию — живо встал бы. А где тут траву взять? Станица–то во–о–он где: близко видать, да далеко дыбать! На маяк сходил бы, да тебя одного оставить нельзя. И на грех рыбаков тут нет рядом. Ну–ка, попей вот это. Шо такое? Перец, чеснок, махорка в одном гнезде — сила! Слона на ноги зараз поставит! Пей!
Я выпил.
— Ну шо? — спросил Данилыч.
Я покачал головой, потому что говорить не мог. Да где там говорить! Рта не мог раскрыть! Казалось, что в глотке застрял стручок красного перца.
…Неделю Данилыч ходил за мной, как терпеливая мать. Лихорадка, или, как называл он ее, «подосенница», «мамлюга», «трясовца», «матухна», вымотала из меня все силы, и я лежал пластом под брезентовым навесом, не имея сил подняться даже на локтях. Данилыч варил крепкую юшку, выпаривал коренья каких–то растений («нечуй–ветра» ему не удалось добыть) и пичкал меня несколько раз в день. Он уговорил меня даже выпить взвар из черной полыни и крапивы.
На седьмой день он поднял меня на ноги и, поддерживая железной рукой, прыгал рядом на костылях метров пятьдесят. На следующий день мы прошли с ним раза в два больше. Потом я шел впереди, а он позади, страховал. Когда он убедился в том, что я прилично держусь на ногах, оставил меня и отправился в ближнюю рыбацкую станицу — привез творогу, сметаны и несколько десятков яиц и стал меня «поправлять».
— Кушай! Кушай, — говорил он, — а то ветер дунет, и полетишь, як сокол на нэбо.
У меня не было аппетита, и я отказался есть. Тогда он взял меня за руку и подвел к тихой и гладкой, как зеркало, воде.
— Дивись! — сказал он.
На гладкой поверхности моря покачивалось изображение, лишь отдаленно похожее на меня. Мы молча возвратились обратно, и я стал есть. Но не потому, что испугался своего вида, нет. Мне хотелось скорее встать на ноги, ибо каждый уходящий день терзал сердце: надвигалась осень, время штормов, а дел впереди было много.
48Лишь на девятый день, в час, когда на небе еще висела бледная долька луны, мы снялись с места и пересекли Таганрогский залив между Долгой и Белосарайской косами, направляясь в Темрюкский залив. Так и не удалось мне побывать в бухте Таранья.
К восходу солнца мы были в Должанской, однако остановка эта оказалась бесцельной: приятеля Данилыча в станице не было, он уехал по каким — то делам в Ейск.
Из Должанской, срезая большой угол и таким образом оставляя по левому борту Камышеватку, Бейсугский лиман и Ахтари, мы, идя через Ясенский залив, взяли курс прямо на мыс Ачуевский. В семи милях от него в море впадает Протока — второй рукав реки Кубань.
Места, знакомые Данилычу с детства; оттуда недалеко и до Гривенской. Шли мы хорошо — и мотор и погода как будто понимали, что нам надо наверстать упущенное время. Все же я опасался, что мы за день не успеем дойти. Данилыч успокоил меня: он сказал, что в случае чего мы можем идти и ночью, луна была еще неполная, но находилась, как говорят, в наливе и светила довольно ярко, и Данилыч хотя и не изучал навигацию, но знал, на какую звезду надо держать.
Мы очень долго шли почти пустынным морем: за весь день не встретилось ни одно суденышко — пути пассажирских и грузовых судов пролегали где–то в стороне, а рыбаки держались берегов. К вечеру я так устал, что прилег на брезенте. Данилыч заботливо накрыл меня ватником и вернулся на свое место, к мотору. Он тоже устал, моя болезнь отразилась и на нем, он заметно похудел. Но вид у него был боевой: глаза горели, как у первооткрывателя, и он, мурлыча под нос, звал «на бой кровавый, святой и правый». Загорелый, с обвислыми усами и всклокоченными бровями, он выглядел как запорожец в боевом дозоре. Глядя на него, я думал о том, кем был бы этот неуемной энергии и пытливого ума человек, если б не злая судьба, оставившая его калекой и без образования.
…Как всегда это бывает, я не заметил, когда уснул. Проснулся от света и полной тишины. Калабуха наша не качалась, и моря не было видно: перед глазами, как богомольцы, кланялись камыши. Пахло дымком, и слышался треск костра. Я поднялся и увидел на песке возле стоявшего стеной камыша треногу, закопченный котел с весело бурлившей в нем юшкой, Данилыча и какого–то человека, сидевшего ко мне спиной. Данилыч сидел, как всегда, прямо на сложенных костылях и с необычайным оживлением рассказывал о наших приключениях на Белосарайке: о том, как я исследовал место, отмеченное на карте капитана Белова тремя крестами, и как заболел.
— Слабенький, — сказал он жалостливо, — стал, як горобушек, легкий, но упрямый… Когда без памяти был, тебя все вспоминал. Ишь заспался–то…
После этих слов мне уже не нужно было ломать голову над тем, с кем это Данилыч вел свою неторопливую беседу. К тому же и по сутулой сильной спине, по выгоревшему кителю и по старой капитанке нетрудно было догадаться, что у костра лицом к Данилычу сидел капитан Белов.
49Стоит ли говорить о том, как я обрадовался этой встрече! Прошло всего лишь три недели с того дня, как мы виделись в последний раз, а капитан Белов заметно изменился. Он как будто немного усох, загорел и отпустил усы. Они были ему к лицу больше, чем коротко остриженные, которые он носил раньше. Белесые, немного жестковатые усы, ослепительно сверкавшие зубы, отличный загар — все это придавало капитану Белову вид лихого моряка. Он пожал мою руку с таким усердием, будто хотел показать, насколько он еще окреп за это время.
