— Ну и орел! — продолжал Данилыч. — А шо, Лексаныч, говорил я тебе, шо Мыкола — мужик на миллион? Говорил?
…Вскоре вещи были уложены. Данилыч сел за руль, я столкнул лодку в воду, и мы отчалили, держась берега. Мы шли на юг, к дельте Кубани. Мы оба были очень возбуждены: опыт капитана Белова вызвал необычайную жажду деятельности. Я сел рядом с Данилычем и, развернув карту Азовского моря, показал ему район, в котором мы должны провести работы по намеченному мною плану.
— Ого! — сказал он. — Да тут дела хватит на хорошую бригаду! Придется нажать, Лексаныч.
Я кивнул в знак согласия. Данилыч увеличил обороты, и мы, пользуясь отличной погодой и попутным ветром, пошли, как говорится, «резать море». По небу плыли белые строгие облака. Данилыч затянул «Широка страна моя родная». Только пел он ее на свой лад: вместо «много в ней лесов, полей и рек» он пел «лесов» морей и рек». Я подтянул ему и вскоре почувствовал, что болезнь прошла, то есть слабость оставила меня, — мне стало очень хорошо от солнца, неба, моря, ветра, гор и песни Данилыча.
50Подымаясь с юга на северо–восток, мы остановились на Долгой косе, в виду станицы Должанской. Мы не дотянули до нее каких–нибудь трех километров, когда заглох наш мотор. Я предлагал продолжать путь на веслах, но Данилыч уперся!
— Через полчаса, — заявил он, — мотор будет работать как часы.
Впоследствии мы так и не поняли, отчего мотор внезапно заглох и также внезапно в нем вспыхнула жизнь. Я говорю, впоследствии… Да, то, что предшествовала нашей вынужденной остановке, и то, что за этим последовало, могло и не остаться в моей памяти, ибо… А впрочем, расскажу все по порядку.
Прежде всего необходимо пояснить, что мы с Данилычем возвращались из Темрюкского залива восвояси после трехнедельных работ в лиманах и гирлах на довольно большом пространстве от Темрюка, то есть от устья Кубани, и до Приморско—Ахтарска, или, как поместному говорят, «до Ахтарей». Я надеялся попасть еще и в северо–восточный угол Азовского моря, куда вливается многими устьями Дон.
Место это крайне интересно. Часть Таганрогского залива по линии оконечность Кривой косы — порт Катон почти вся обтянута песчано–илистой мелью. Глубины здесь не превышают пяти метров. Благодатнейшие места! Если бы неистовые рыбаки соблюдали законы, здесь был бы истинный рай для красной рыбы и крупного частика. Белуга, осетр, севрюга, чебак, чехонь, рыбец — сколько прекрасных рыб ищет здесь покоя, пищи и убежища! По весне они стремятся сюда для того, чтобы пробиться в Дон и другие реки, впадающие в залив, на нерест. Спустя время из отложенных икринок развиваются мальки, река становится для них тесной и голодной — миллиардами они скатываются из рек в Таганрогский залив. Тут, в мелком, но необычайно богатом питательными организмами заливе, и выхаживается молодь. Выхаживается, если ее не трогают сети рьяных добытчиков. Побывать в Таганрогском заливе было моей мечтой, но все смешала вынужденная остановка…
Надо сказать, что мотор «барахлил» у нас еще в районе мыса Ачуевского, где пришлось задержаться на три дня. Мыс этот сам по себе не представляет никакого интереса: тупой по форме, он почти сливается с берегом. Находящийся в районе мыса обширный лиман Сладкий, соединяющийся с морем гирлом того же названия, — вот что было интересно. Пока Данилыч возился с мотором, я, пользуясь теплой, солнечной погодой, делал свое дело: один шагал по отмелям, как трудолюбивый фламинго, собирал образцы, делал заметки.
Когда мотор заработал, мы с Данилычем обошли все закутки лимана и гирла, тщательно описали их и сфотографировали. Здесь я наблюдал приемку рыбы на рыбозаводе, исследовал в устье реки Протоки нерестилища рыбца. Данилыч тем временем уходил на моторке в Гривенскую, поклониться праху тетки Наталки…
Когда он вернулся, пришлось снова копаться в моторе. С трудом вышли в море, рассчитывая на то, что авось до Ветрянска он нас дотянет, а там разберемся. Не дотянет до Ветрянска, дойдем до Должанской, где Данилыч надеялся на этот раз угостить меня той знаменитой юшкой, о которой прожужжал уши три недели тому назад, когда мы уходили из Ветрянска в Темрюкский залив. Тогда мы не застали в Должанской его дружка, или, как он говорил, «кореша». Тот был по каким–то делам в Ейске. Теперь же Данилыч надеялся осуществить дегустацию знаменитой азовской юшки.
Но до станицы было еще далеко, а Данилыч все чаще и чаще с тревогой поглядывал на небо.
Дело в том, что в этот день с самого ранья зарядила совершенно несносная жара — дышать было нечем. И, как назло, море стояло теплое и зеленое, словно щи из шпината. Таким море бывает, когда наступает «замор», то есть когда оно густо «заправлено» планктоном и бентосом и совершенно не перемешивается. Вот в такое время кислород расходуется в придонных слоях, как на подводной лодке, — быстро, и все, что способно подняться, устремляется к поверхности воды, где можно дышать, где есть кислород. Если стояние воды, густо насыщенной планктоном, затягивается, рыба гибнет в огромных количествах. Вот что такое замор.
Мы ночевали в Ахтарях. В этом небольшом рыбацком городе мы, конечно, могли бы отремонтировать мотор. Но надо знать Данилыча. Он налетел на меня, как ураган:
— Отдавать мотор в ремонт? А я на что?
Я уступил.
Из Ахтарей мы вышли ранним утром. Оно было обычное, похожее на любое другое утро… Ну, вероятно, если повнимательнее понаблюдать за ним, то можно было бы отыскать какие–то особенные черты у этого утра. Но разве в этом дело? С утра все было как обычно. Солнце так же всходило с востока, и было оно, как всегда, красное и имело форму шара. И небо сначала было темное, потом окинулось розоватым цветом, на смену которому вскоре пришел багряный, за ним пурпурный, потом лимонно–красный и, наконец, палевый, с той удивительной голубизной, которая могла растрогать даже самого черствого человека… Необычным было солнце… Не успев подняться от горизонта в рост человека, оно стало так палить, будто забыло о том, что впереди у него будет еще время показать свою силу. Вот солнце–то и заставило Данилыча с тревогой поглядывать на небо.
Недалеко от оконечности косы Камышеватая я попросил Данилыча остановить лодку: мне хотелось взять пробы планктона, понаблюдать за морем перед наступлением замора. Данилыч неохотно выполнил мою просьбу. Если бы я знал, во что обойдется нам эта остановка! По окончании моих работ мы полтора часа бились, пока завели мотор. Я думаю, что все, кто имел когда–нибудь дело с машиной, знают, что значит капризный мотор; когда он работает — друг, а когда начинает «характер показывать» — вымогатель сил человеческих. И не удивительно, что, доведенный до отчаяния, мокрый, жалкий водитель возьмет да и скажет: «Что же ты не заводишься, сволочь, а?»
И тут свершается чудо. После этого не совсем интеллигентного вопроса мотор заводится. Конечно, не сразу — он еще, как певец, прокашливается раз–другой, затем даст несколько пробных оборотов, повторит их не очень уверенно и вдруг «возьмет»! О блаженство! И ты уже стараешься даже не думать о том, что недавно обругал его, ты говоришь: «Дорогой мой, какой же ты молодец!»
Вот так примерно было и у нас с нашим мотором у Ачуевской косы. Но на этом не кончились наши муки.
Через час, идя Ясенским заливом, который образуется Камышеватой косой и косой Ачуевская, мы, убаюканные стройным жужжанием мотора, забыли обо всем: и о безотрадном состоянии кубанских лиманов и гирл, о заилении и захламлении устьев Кубани и Черной Протоки, и о капризном характере нашего двигателя… Данилыч держал лодку на точном курсе — к Должанской. И вот, когда мы были уже близки к цели, то есть форсировали языкообразный отмельный выступ подводной Елениной косы, когда в палевой дымке можно было уже видеть крыши должанских хат, наш мотор внезапно перестал жужжать. На этот раз он не поддался ни силе, ни ласке, ни полному «боцманскому набору», которым угощал его Данилыч. Мотор встал — и баста. Что мы не делали с ним! Мы его вертели, как старый будильник Госчасзавода № 2, который, как известно, любил работать лежа на боку либо вверх ногами… Мы все делали с нашим мотором: ругались и молились, мы даже дышали на него и, если бы он ел конфеты, ей–богу, мы пообещали бы ему «трюфели» или «мишку на Севере»! Но, увы! Он, созданный человеком для того, чтобы служить человеку, требовал от нас жертв. Он требовал от нас терпения и изобретательности.
Я не знаю, чем бы все это кончилось, если бы в это время не столкнулись интересы двух ветров: накаленного солнцем южного, который Данилыч называет «острая», и северо–восточного, по–местному, «тримунтан», или, как правильно звучит он на своей родине, в Италии, трамонтана.
Сначала ветры щупали силы друг друга, как борцы на ринге. Окружающая природа не принимала участия в их первых задиристых шагах — я имею в виду море, — оно лишь слегка вздрагивало, словно удивлялось: из–за чего это богатыри затевают ссору? Но «тримунтан» по своей натуре не только задиристый, он и упорный и сильный боец! О нем знают не только в Италии, но и в Каталонии. Кое–кто считает, что он не уступает ни одному ветру в мире. Испанцы полагают, что знаменитый бискайский «террерос», который способен расправиться с любым кораблем, всего лишь псевдоним трамонтаны. Если это верно, если эта вольность допустима, то почему же нельзя сказать то же самое о вест–индском хурикане?.. Словом, как говорят в Одессе, это «тот ветер»! В Новороссийске его знают под двумя именами: «бора» и «норд–ост». Я привык к местному энергичному, мужскому названию — «тримунтан». Но черт с ним, как бы он ни назывался, только бы не трогал нас! Хотелось отведать азовской юшки!
