— Ладно, — сказала она, — я это сделаю.
— Ну вот и хорошо, — улыбнулся ей Льюис. «В конце концов, — подумал он про себя, — это лучший выход для всех, да и парень не слишком пострадает». И когда он поднял трубку, чтобы позвонить капитану Мейсону в управление начальника военной полиции и сказать ему, чтобы Аккермана подготовили к свиданию, он уже сам почти верил этому.
Он вызвал Мейсона через коммутатор и ждал ответа.
— Кстати, — обратился он к Хоуп, — ваш муж знает о… ребенке? — Из деликатности он старался не смотреть на нее.
— Нет, он ничего об этом не знает.
— Вы могли бы… гм… использовать это как довод, — сказал Льюис, держа около уха жужжащий телефон, — на тот случай, если он не захочет изменить своего решения. Ради ребенка… отец, опозоренный тюрьмой…
— Должно быть, замечательно быть психиатром, — сказала Хоуп. — Человек становится таким практичным.
Льюис почувствовал, что у него свело челюсти от смущения.
— Я не имел в виду ничего такого… — начал он.
— Прошу вас, капитан, придержите свой глупый язык за зубами.
«О боже, — сокрушался про себя Льюис, — армия делает людей идиотами. Я никогда не вел бы себя так скверно, если бы на мне было штатское платье».
— Капитан Мейсон, — послышался голос в трубке.
— Хэлло, Мейсон, — обрадовался Льюис, — у меня здесь миссис Аккерман. Не направите ли вы сейчас же рядового Аккермана в комнату для посетителей?
— В вашем распоряжении пять минут, — предупредил конвоир. Он встал в двери пустой комнаты с решеткой на окнах и двумя небольшими деревянными стульями посередине.
Самое главное — не заплакать. Какой он маленький! Все другое — потерявший форму разбитый нос, уродливо разорванное ухо, рассеченная бровь — выглядело ужасно, но труднее всего было примириться с тем, что он казался таким маленьким. Жесткая синяя рабочая форма была слишком велика ему, он терялся в ней и казался совсем крошечным. Сердце разрывалось, глядя на то, как его унизили. Все в нем выражало покорность, все, кроме глаз: и робкая походка, какой он вошел в комнату, и мягкая, неуверенная улыбка, какой он встретил ее, и смущенный, поспешный поцелуй на виду у конвоира, и тихий, кроткий голос, каким он сказал «здравствуй». Страшно было подумать о той длительной, жестокой обработке, которая сделала ее мужа таким покорным. Только глаза его горели диким и непокорным огнем.
Они сели на жесткие стулья, почти касаясь друг друга коленями, словно две старые дамы за послеобеденным чаем.
— Ну вот, — мягко сказал Ной, нежно улыбаясь ей, — ну вот. — Во рту у него между зажившими деснами зияли темные провалы там, где были выбиты зубы, и это придавало его искалеченному лицу ужасное выражение: придурковатое и вместе с тем чуть хитрое. Но Уайтэкр подготовил ее, рассказав про выбитые зубы, и на ее лице не дрогнул ни один мускул.
— Знаешь, о чем я думаю все это время?
— О чем? — спросила Хоуп. — О чем ты думаешь?.
— О том, что ты однажды сказала.
— Что же это?
— «А ведь совсем не было жарко, даже нисколько!» — Он улыбнулся ей, и снова ей стало ужасно трудно сдержать слезы. — Я хорошо помню, как ты это сказала.
— Вздор, — сказала Хоуп, тоже пытаясь улыбнуться, — стоило вспоминать об этом.
Они молча смотрели друг на друга, словно им не о чем было больше говорить.
— Твои тетка и дядя, — прервал молчание Ной, — все еще живут в Бруклине? Все в том же саду?..
— Да. — У двери зашевелился конвоир. Он почесался спиной о косяк, послышалось шуршание его грубой одежды.
— Послушай, — сказала Хоуп, — я разговаривала с капитаном Льюисом. Знаешь, что он от меня хочет…
— Да, я знаю.
— Я не собираюсь уговаривать тебя, — сказала Хоуп, — поступай так, как считаешь нужным.
Тут Хоуп заметила, что Ной пристально смотрит на нее, медленно переводя взгляд на ее живот, туго обтянутый старым платьем. — Я ему ничего не обещала, — продолжала она, — ничего…
— Хоуп, — сказал Ной, не отрывая глаз от ее округленного живота, — скажи мне правду.
Хоуп вздохнула.
— Хорошо, — сказала она. — Пять с лишним месяцев. Не знаю, почему я не написала тебе, когда могла. Почти все время я должна была лежать в постели. Пришлось бросить работу. Доктор говорит, что, если я буду продолжать работать, у меня может быть выкидыш. Вот поэтому я, вероятно, и не сообщила тебе. Я хотела быть уверенной, что все будет хорошо.
Ной испытующе посмотрел на нее.
— Ты рада? — спросил он.
— Не знаю, — ответила Хоуп, мысленно желая конвоиру провалиться сквозь землю. — Я ничего не знаю. Это ни в какой мере не должно повлиять на твое решение.
Ной вздохнул, потом наклонился и поцеловал ее в лоб.
— Это замечательно, — сказал он, — просто замечательно.
Хоуп посмотрела на конвоира, окинула взглядом пустую комнату, окна в решетках.
— Разве в таком месте, — проговорила она, — ты должен был узнать эту новость!
Конвоир, флегматично потираясь о косяк двери, напомнил:
— Еще одна минута.
— Не беспокойся обо мне, — быстро заговорила Хоуп, так что слова не поспевали друг за другом. — Все будет хорошо. Я уеду к родителям, они позаботятся обо мне. Ради бога не беспокойся.
Ной поднялся.
— Я не беспокоюсь, — сказал он. — Ребенок… — Он неопределенно, по-мальчишески махнул рукой, и даже здесь, в этой мрачной комнате, Хоуп усмехнулась дорогому, знакомому жесту. — Вот это да!.. — сказал Ной. — Ну, как тебе это нравится? — Он прошел к окну и выглянул через решетку во двор. Когда он повернулся к ней, его глаза казались пустыми и тусклыми. — Прошу тебя, — произнес он, — пойди к капитану Льюису и скажи ему, что я поеду, куда меня пошлют.
— Ной… — Хоуп встала, пытаясь протестовать и чувствуя в то же время облегчение.
— Все, — сказал конвоир, — время кончилось. — И он открыл дверь.
Ной подошел к Хоуп, и они поцеловались. Хоуп взяла его руку и на мгновение приложила к своей щеке, но конвоир еще раз предупредил:
— Все, леди.
Хоуп вышла в дверь и, прежде чем конвоир успел закрыть ее, еще раз оглянулась и увидела, что Ной стоит, задумчиво глядя ей вслед. Он пытался улыбнуться, но из этого ничего не вышло. Тут конвоир закрыл дверь, и больше она его не видела.
20
— Скажу тебе по правде, — говорил Колклаф, — я очень жалею, что ты вернулся. Ты позор для нашей роты, и я не думаю, что из тебя удастся сделать солдата даже за сотню лет. Но, клянусь богом, я не пожалею для этого сил, если даже мне придется разодрать тебя пополам.
Ной уставился на белый дергающийся кончик капитанского носа. Ничего не изменилось: тот же ослепительный свет в ротной канцелярии, а над столом старшины все та же устаревшая шутка, написанная на прикрепленной кнопками к стене бумажке: «Номер священника 145. Плакать в жилетку можете ему». Голос Колклафа звучал все так же, и казалось, говорит он то же самое, а в ротной канцелярии стоял все тот же запах сырого дерева, пыльных бумаг, потной форменной одежды, ружейного масла и пива. Как будто он и не уезжал отсюда. Трудно было представить, что за это время что-то произошло, что-то изменилось.
— Само собой разумеется, у тебя не будет привилегий, — медленно и важно говорил Колклаф, наслаждаясь собственными словами, — ты не будешь получать ни увольнительных, ни отпусков. В течение ближайших двух недель ты будешь нести наряд на кухне ежедневно, а потом по субботам и воскресеньям. Ясно?
— Так точно, сэр.
— Спать будешь на прежней койке. Предупреждаю, Аккерман, ты должен быть солдатом в пять раз больше, чем любой другой в подразделении, если хочешь остаться в живых. Ясно?
— Так точно, сэр.
— А теперь уходи отсюда и больше не появляйся в канцелярии. Все.
— Слушаюсь, сэр. Благодарю вас, сэр. — Ной отдал честь и вышел. Он медленно направился по знакомой линейке к своей старой казарме. Когда в пятидесяти ярдах он увидел свет в незанавешенных окнах и двигающиеся в помещении знакомые фигуры, у него защемило сердце.
Он неожиданно повернулся. Следовавшие за ним в темноте три человека остановились. Он узнал их: Доннелли, Райт, Хенкель. Он даже заметил, что они ухмыляются. Угрожающе разомкнувшись, они медленно, почти незаметно двинулись на Ноя.
— Мы комитет по организации встречи, — заявил Доннелли. — Рота решила устроить тебе хороший прием по старинному обычаю, когда ты вернешься. Вот мы тебе его сейчас и устроим.
Ной быстро опустил руку в карман и вынул пружинный нож, который купил в городе по пути в лагерь. Он нажал кнопку, и из рукоятки выскочило шестидюймовое лезвие, ярко и угрожающе блеснувшее в его руке. Увидев нож, все трое остановились.
— Всякий, кто ко мне прикоснется, — спокойно произнес Ной, — получит вот это. Если кто-нибудь в роте снова тронет меня, я убью его. Передайте это остальным.
Он стоял выпрямившись, держа перед собой нож на уровне бедра.
Доннелли посмотрел сначала на нож, потом на своих приятелей.
