— Славно! — обрадовалась она. В глазах ее вспыхнул живой интерес. — Расскажи!
— От недуга, госпожа. В паху у него образовалась опухоль, так что и не сесть, и не лечь, и даже стоять ему было мучительно больно. Лиова худел на глазах и наконец умер, весь в поту и в ознобе. Так нам рассказывали.
— Значит, Лиова вовсе не погиб при Минидд Баддоне? — вознегодовала Игрейна.
— Он бежал вместе с Кердиком.
Игрейна недовольно пожала плечами, как если бы, упустив саксонского защитника, мы не оправдали ее надежд.
— Но барды… — промолвила она, и я застонал, ибо всякий раз, когда моя королева упоминает про бардов, я знаю, что мне вот-вот предъявят их версию событий, каковую Игрейна неизменно предпочитает моей, хотя история создавалась у меня на глазах, а барды в ту пору еще и на свет-то не родились. — Барды, — повторила королева твердо, пропустив мимо ушей мой протестующий стон, — все сходятся на том, что битва Кунегласа с Лиовой длилась почти все утро, и Кунеглас сразил шестерых поединщиков, прежде чем ему нанесли предательский удар сзади.
— Слыхал я эти песни, — сдержанно проговорил я.
— И что же? — сверкнула глазами она. Кунеглас приходился дедом ее мужу, и на карту была поставлена фамильная гордость. — Что ты на это скажешь?
— Я там был, госпожа, — просто сказал я.
— У тебя стариковская память, Дерфель, — недовольно буркнула она.
Не сомневаюсь, что когда Дафидд, судейский писарь, что перекладывает мои пергаменты на язык бриттов, дойдет до рассказа о гибели Кунегласа, он перекроит его, подстраиваясь под вкусы моей госпожи. Почему бы, собственно, и нет? Кунеглас был героем, и нет в том дурного, если в историю он войдет как великий воин, хотя на самом-то деле солдат из него был никудышный. Кунеглас был достойным человеком — разумным и мудрым не по годам, но не из тех, в ком взыграет сердце, стоит сжать в руке древко копья. Его смерть явилась трагедией Минидд Баддона, но трагедии этой в опьянении победы никто особо не оценил. Мы предали его огню прямо там, на поле битвы, и погребальный костер пылал три дня и три ночи, а на рассвете последнего дня, когда пламя догорело, остались лишь угли да расплавленные остатки Кунегласова доспеха, мы собрались вокруг кострища и спели Песнь Смерти Верлинна. А еще мы убили два десятка саксонских пленников и послали их души сопроводить Кунегласа с почестями в Иной мир. Помню, я еще подумал, как хорошо для моей милой Диан, что ее дядя прошел по мосту из мечей и теперь составит ей компанию под сенью башен Аннуина.
— Ну а Артур? — жадно полюбопытствовала Игрейна. — Он побежал к Гвиневере?
— Я не видел, как они встретились, — отозвался я.
— Да какая разница, что ты видел и чего не видел, — сурово отрезала Игрейна. — Без встречи никак нельзя. — Королева поворошила ножкой груду дописанных пергаментов. — Тебе следовало описать ее, Дерфель.
— Я же сказал, меня при этой встрече не было.
— Да какая разница? Зато получилось бы отличное завершение битвы. Не всем по душе слушать про копья да смертоубийства, знаешь ли. Россказни о том, как сражаются мужчины, быстро надоедают, а разбавишь их любовной историей — и выйдет куда как занимательнее.
Да уж конечно, как только моя повесть попадет в их с Дафиддом руки, битва изрядно приукрасится романтическими небылицами. Порою я жалею, что не пишу по-бриттски, но двое монахов умеют читать, и любой из них может выдать меня Сэнсаму; вот и приходится излагать события на саксонском да уповать, что Игрейна не станет перекраивать историю, когда Дафидд принесет ей перевод. Я-то знаю, чего Игрейне надо: ей надо, чтобы Артур сломя голову помчался к Гвиневере через завалы трупов, и чтобы Гвиневера ждала его с распростертыми объятиями, и чтобы оба слились в экстазе. Возможно, так оно все и случилось, хотя подозреваю, что нет: она была слишком горда, а он слишком робок. Полагаю, при встрече оба разрыдались. Но ни тот ни другая ничего мне не рассказывали, так что лучше не стану я выдумывать небывальщину. Зато вот что я знаю доподлинно: после Минидд Баддона Артур стал счастливым человеком, и счастьем своим он был обязан не только победе над саксами.
— А как же Арганте? — поинтересовалась Игрейна. — Дерфель, ты столько всего выпускаешь!
— До Арганте я еще дойду.
— Но ведь ее отец тоже там был. Разве Энгус не рассердился, что Артур вернулся к Гвиневере?
— Я все расскажу тебе об Арганте — в свой срок, — пообещал я.
— А Лохольт с Амхаром? Про них ты не забыл?
— Эти двое спаслись, — ответил я. — Нашли корабль и переправились на нем через реку. Боюсь, в этой повести мы с ними еще встретимся.
Игрейна попыталась вытянуть из меня новые подробности, но я был тверд: я-де намерен рассказывать историю своими темпами и в должной последовательности. Наконец королева оставила расспросы и нагнулась собрать исписанные пергаменты в кожаный кошель, в котором уносила их назад в Кар. Наклоняться ей было трудно, но от помощи Игрейна отказалась.
— То-то порадуюсь я, когда дитя родится, — вздохнула она. — Грудь саднит, ноги и спина ноют, и ходить я не хожу — ковыляю вперевалку, что гусыня. Брохваэль тоже сыт по горло.
— Мужей всегда раздражает, когда жены беременны, — отозвался я.
— Сами расстарались, — ядовито отметила Игрейна. Она замешкалась, прислушиваясь: Сэнсам орал на брата Льюэллина — да как он-де посмел оставить ведро с молоком в коридоре? Бедняга Льюэллин. Он послушник в нашем монастыре, работает больше всех, а слов похвалы вовеки не слыхивал, а теперь вот из-за дурацкого липового ведерка его приговорили к неделе ежедневных побоев от руки святого Тудвала. Тудвал совсем еще юн, почти ребенок, из него готовят преемника Сэнсама. Весь монастырь живет в страхе перед Тудвалом, один я огражден от худших проявлений его злобности благодаря дружбе с королевой. Сэнсам слишком нуждается в покровительстве ее супруга, чтобы рисковать навлечь на себя неудовольствие Игрейны.
— Нынче утром я видела однорогого оленя, — промолвила Игрейна. — Это дурная примета, Дерфель.
— Мы, христиане, в приметы не верим, — откликнулся я.
— Но я вижу, ты тронул гвоздь в столе.
— Мы не всегда бываем добрыми христианами. Игрейна помолчала.
— Тревожно мне — как-то пройдут роды?
— Все мы за тебя молимся, — заверил я, понимая: ответ мой неутешителен. Но я не только молился в нашей монастырской часовенке, я сделал больше. Я нашел орлиный камень, нацарапал на поверхности ее имя и закопал его под ясенем. Дознайся Сэнсам, что я прибег к древнему заговору, он бы махнул рукой на покровительство Брохваэля и приказал бы святому Тудвалу избивать меня до крови в течение месяца. Впрочем, если бы святой проведал про эту мою повесть об Артуре, он бы поступил точно так же.
