Пойманный умолял сохранить ему жизнь и клялся всеми богами, что он не мегарец, а элевсинец.
— Не верьте ему! — кричал тот, который первый схватил его и продолжать держать за руку. — Не верьте ему — я его знаю. Это — мегарская собака! Мегарская собака!
В это мгновение мимо проходили архонты. Они, узнав в чем дело, запретили убивать пойманного, позвали вооруженных луками скифских стражей и приказали им взять задержанного.
На Пниксе, в стороне от народного собрания, трое мужчин тихо, но с жаром, перешептывались. Это были Клеон, Лизикл и Памфил.
В это время на Пникс пришли посланные лакедемоняне, чтобы явиться перед народным собранием афинян. Они явились требовать удовлетворения за родственную и союзную им Мегару. Враждебными взглядами обменялись эти спартанцы и большинство окружавших их афинян. Один олигарх шепнул на ухо другому:
— Чего мы должны желать, войны или мира?
— Трудно решить, что лучше, — возразил его собеседник.
Еще более возбужденный, чем когда он поднимался на Пникс, спускался с него афинский народ. Через несколько часов на Агоре образовалось множество групп.
— Я нахожу, что Перикл никогда не говорил так прекрасно! — кричал Мирмекид.
— О, это лисица с львиным лицом! Как он спокоен, по-видимому, готов на всякие уступки, он выставляет только те требования, которые никогда не могут быть приняты. Как он ловко сказал, что афиняне готовы возвратить союзникам полную свободу, только спартанцы предварительно должны сделать то же самое.
— Я предчувствую морской поход! — вскричал цирюльник Споргилос.
— Отчего же нет? — раздалось несколько голосов. — Разве тебе не нравится веселое морское путешествие.
— Да, но в море — горько соленая вода, — возразил Споргилос.
— Ешь чеснок, как боевой петух, чтобы сделаться храбрее и задорнее! крикнул кто-то.
В это время в другой группе раздался голос Клеона.
— Я хочу войны, но без Перикла, — кричал он, — война не должна возвысить Перикла. Как мы добьемся от него отчета, когда он будет стоять во главе войска или флота! Итак, долой Перикла! Требование спартанцев изгнать его из Афин, как Алкмеонида, должно быть принято. Изгнать Перикла! Изгнать Перикла!
Так кричал Клеон, сопровождая свою речь резкими жестами.
— Война, но без Перикла! — неустанно повторял он.
Того же мнения был Памфил, который зашел дальше, говоря, что Перикла надо не только изгнать, но даже привлечь к ответу за управление и заключить в тюрьму.
Мимо шел старый Кратинос в сопровождении Гермиппоса и еще одного спутника, юноши с аттическим взглядом, о котором говорили, что он скоро выступит с комедией.
— За мир ты или за войну, старый сатир? — крикнул кто-то из толпы, любившему вино, старику.
— Я, — сказал он, — за жаренных зайцев, за вино, за вкусный стол, за праздники Диониса, за полные бочки, за танцующих девушек.
— В таком случае, ты за мир?
— Конечно. И против того, чтобы мегарцам закрывали афинский рынок. Будьте благоразумнее вы, увенчанные венками афиняне, перестаньте хватать на рынке каждого нищего, воображая, что это переодетый мегарец. С тех пор, как вы изгнали мегарцев с рынка, на нем невозможно найти хорошего жареного поросенка, какого заслуживает старый победитель при Марафоне. Скоро дойдет до того, что мы станем есть жареных сверчков! И зачем вы бранитесь из-за войны или мира, разве спартанцы ушли из народного собрания, получив другой ответ, а не тот, которого желал Перикл? Так пусть же вами управляет Перикл и дубильщики кож, торговцы шерстью и…
Последние слова оскорбили стоявшего невдалеке Клеона.
— В одном только, — вскричал он, — Перикл поступил справедливо: это заткнул глотки бесстыжим писателям комедий!
— А! Что я вижу, Клеон! — вскричал Кратинос. — Ужасный Клеон! Как я мог не заметить его, когда запах кож, которыми он торгует, появляется раньше своего хозяина.
Клеон заскрежетал зубами, но Мирмекид удержал его, тогда как Кратинос продолжал:
— Вы называете нас разнузданными за то, что мы позволяем себе говорить то, что думаем. Но мы говорим вообще, и те, кого задевают наши насмешки, сами выдают себя. Спросите Зевса на небе, когда сверкает молния: куда он целится — ему достаточно того, что он очистит воздух.
— Старый гуляка! — крикнул Клеон. — Недаром про тебя говорят, что ты черпаешь свое вдохновение из бочки.
— А ты, — возразил Кратинос, — не ты ли тот ядовитый человек, которого однажды укусила змея и околела… Но это ничего не значит — мы не боимся, мы готовимся вступить в бой со стоглавым Цербером и, покончив с юбочным героем Периклом, примемся за торговцев скотом, кожей и тому подобных.
Вдруг позади Кратиноса, за колонной, раздался громкий, иронический смех. Оглянувшись, они увидели безумного Менона.
— А, Менон! — вскричал младший из трех писателей. — Он такой ободранный и грязный, что без сомнения Эврипид пригласит его в новую трогательную трагедию.
Афиняне захохотали. Менон от злости заскрежетал зубами:
— Поганые собаки, увенчанные фиалками! Поганые собаки!
Его хотели прибить, но он натравил собаку на нападающих. Многие схватились за камни, чтобы разбить ему голову, но в эту минуту мимо проходил Сократ, который сжалился над безумным и вывел его из толпы. Наконец и сама толпа разошлась.
Однажды, встретив Перикла, Памфил пошел за ним и преследовал целый день бранными словами.
— Ты такой же тиран, как и Писистрат! — кричал он. — Ты только для виду стоишь на стороне народного правления, в действительности же ты один держишь в руках бразды афинского правления.
Перикл молчал.
— Ты хочешь вовлечь афинян в войну, — продолжал Памфил, — чтобы оставить правление у себя в руках и не отдавать отчета.
Перикл ничего не отвечал.
— Ты не признаешь заслуги других людей, хороших ораторов и руководителей народа, — продолжал Памфил.
Перикл не раскрывал рта.
— Ты научился искусству повелевать в обществе софистов и развратниц. Ты дозволил ослабить силу афинян роскошью и развратом…
При этих словах Памфила, Перикл подошел к дому.
На улицах было уже темно.
За Периклом по афинскому обычаю, следовал раб с зажженным факелом. Раб постучал в дверь, привратник отворил.
Памфил не уходил.
— Проводи этого человека обратно с факелом, так как уже совсем стемнело, — сказал Перикл, обращаясь к рабу и спокойно вошел в дом…
Сократ все еще бывал в доме Перикла, в обществе Эврипида или один. Он все еще любил разговаривать с Аспазией, но его речи становились все более загадочными, все более пророческими.
Несколько дней спустя после решительного собрания на Пниксе, Сократ снова вошел в дом Аспазии. Вскоре он завязал с ней живой разговор.
Аспазия с воодушевлением говорила о предстоящей борьбе с дорийцами и с досадой о разногласиях на Агоре, о враждебных планах жреца Эрехтея, о происках друзей лаконцев, о грубости демагогов.
— Из-за этих людей, — говорила она, — цвет Эллады скоро завянет.
— Цвет Эллады скоро завянет! — вскричал Сократ. — Разве это возможно? Ты ошибаешься. Давно ли ты говорила, что Эллада приближается к своему полному расцвету? Когда мы разговаривали на Акрополе перед законченным Парфеноном, я предполагал, что это мгновение полного расцвета уже настало, а ты говорила, что наше искусство стало почти божественным, но еще недостает многого в нашей жизни, чтобы приблизиться к полному совершенству. С того дня я постоянно и с нетерпением ждал мгновения этого полного расцвета. Я слышал о цветах в жарких странах, которые цветут только одну ночь, и думал, что время полного расцвета смертных тоже кратковременно. Я не давал себе даже ночью ни минуты покоя и боялся, что могу проспать прекраснейшую минуту. Я внимательно наблюдал замечательный союз любви и свободы, заключенный Периклом и тобой перед Харитами на Акрополе, так как мне казалось, что он заключает в себе полный расцвет эллинской жизни. Как в саду смотришь на редкий цветок, охраняя его от грубых прикосновений, так приходил я к тебе — не для того, чтобы слушать, как некогда, а для того, чтобы видеть любовь, как она развивается, откуда происходит и к чему приводит. Конечно, важно, если ионийцы и дорийцы готовятся к последней, решительной схватке, но для меня не менее важна история вашего союза и окончательный исход борьбы, которую вы ведете вне себя и в самих себе, так как народы бессмертны или, по крайней мере, долговечны. Человеческая жизнь заключена в узкий круг и ничто в ней не повторяется. Я постоянно следил за внутренней и внешней историей вашей чудной, основанной на свободе любви, и как не легки шаги ее развития, мои чувства настолько развиты, что я слышу их.
— Итак, — сказала Аспазия, — из любящего ты превратился в свидетеля чужой любви?
